2. Сараскина Л.И.

Составитель Борис Тихомиров, 2005 год
Ответить
admin-sa
Site Admin
Сообщения: 40
Зарегистрирован: Пт ноя 26, 2021 2:16 pm

2. Сараскина Л.И.

Сообщение admin-sa »

«ДЕСЯТЬ ЛЕТ Я ВСЁ МЕЧТАЛ ВЫИГРАТЬ…»

19 октября 1844 года, инженер-подпоручик Ф. М. Достоевский уволился от военной службы по домашним обстоятельствам. К этому моменту у него были серьёзные денежные долги, грозившие долговой ямой. «Причина такого переворота в судьбе моей, – объяснял он опекуну, – заключалась в критическом положении моем насчет денег. Видя естественную невозможность получить откуда-нибудь помощь, я не знал, что придумать лучше. Теперь жить плохо. Ни вверху, ни внизу, ни по бокам ничего нет хорошего. Человек может сгнить и пропасть, как пропавшая собака…» (281; 92).
Спасение виделось ему лишь в отказе от своей доли наследственного имения, приносящего до тысячи рублей ассигнациями ежегодного дохода. Сумма в тысячу рублей серебром, которую просил Достоевский у опекуна, составляла, по тогдашнему курсу валют, 3500 рублей ассигнациями; и, значит, вышедший в отставку Достоевский отдавал имение фактически за бесценок, всего за трехлетний доход, обрекая себя на вечную и беспросветную нужду. «Меня не остановит малость предлагаемой суммы. Что же делать? Деньги нужны. Я пропащим человеком быть не хочу. Нужно устроиться. Теперь я свободен, и меня не остановит ничто» (281; 93).
Тщетно пытался влиять примером немецкой практичности и аккуратности доктор А. Е. Ризенкампф, который поселился вместе с приятелем на одной квартире в Петербурге. Ему и прежде приходилось видеть, как быстро расправляется Достоевский с «приливами денег», посещая дорогие концерты Листа, выступления знаменитого певца Рубини и кларнетиста Блаза, представление «Руслана и Людмилы». В очередной из таких «приливов» Достоевский повез друга в ресторан Лерха на Невском проспекте, где «потребовал себе номер с роялем, заказал роскошный обед с винами и заставил больного приятеля есть и пить с собой вместе».
«Приливы» неизбежно чередовались с «отливами», и Ризенкампф частенько заставал Достоевского, сидящим без копейки, на молоке и хлебе, взятыми в долг у лавочника по соседству. Ризенкампф вспоминал о «беззаветном гостеприимстве» доверчивого и беспечного приятеля – о том, как немилосердно обкрадывала его прислуга и всякого рода приживалы, о том, что каждого бедняка, приходившего к доктору за советом, Достоевский готов был принять как дорогого гостя, так как был рад случаю «ближе познакомиться с пролетариатом столицы».
Крайнее безденежье, неизменно наступавшее после дней (иногда часов) безудержного мотовства, имело, кроме расточительного гостеприимства, и еще одну экстренную причину. Осенью 1843 года полученная из Москвы тысяча рублей (весь годовой доход) была истрачена в один день. «Оказалось, что бóльшая часть полученных денег ушла на уплату за различные заборы в долг, остальное же частию проиграно на бильярде, частию украдено каким-то партнером, которого Федор Михайлович доверчиво зазвал к себе и оставил на минуту одного в кабинете, где лежали незапертыми последние 50 рублей».
Ещё одна тысяча, полученная в феврале 1844-го, также растаяла всего за день. На беду, вспоминал Ризенкампф, «отправившись ужинать к Доминику, он [Достоевский] с любопытством стал наблюдать за бильярдной игрой. Тут подобрался к нему какой-то господин, обративший его внимание на одного из участвующих в игре – ловкого шулера, которым была подкуплена вся прислуга в ресторане. „Вот, – продолжал незнакомец, – домино так совершенно невинная, честная игра“. Кончилось тем, что Федор Михайлович тут же захотел выучиться новой игре, – но за урок пришлось заплатить дорого: на это понадобилось целых 25 партий, и последняя сторублевая Достоевского перешла в карман партнера-учителя». Уже наутро нужно было брать в долг у кого попало, под самые варварские проценты, чтобы купить хлеб, чай, сахар. В марте 1844-го Ризенкампф, оставил Петербург, так и не научив Достоевского немецкой расчетливости и экономности.
***
Эти эпизоды начальной биографии Достоевского составляют как бы пролог нашей темы. Драматические обстоятельства молодости писателя и твердые законы Российской империи, где игорные заведения были запрещены, воспрепятствовали случиться тому слишком вероятному роковому несчастью, чтобы игра завладела им еще на старте писательского пути. И здесь уместно поставить вопрос: почему после общедоступного бильярда (столы были не только у Доминика, не только у Излера, но и во многих других петербургских ресторациях, и Достоевский пробовал бильярд снова в 1861-м, в Парголово ); после столь же демократического домино; после карт (стихии, по слову П. А. Вяземского, «непреложной и неизбежной»), которые со времен царя Алексея Михайловича владели всей империей и процветали, например, в доме семипалатинского судьи Пешехонова, в гостиных провинциального Кузнецка, в доме сестры, Веры Михайловны Ивановой, – почему после всех этих азартных проб Достоевский все же выбрал рулетку?
Уже после первых опытов посещения казино ответ был явлен. Бильярд немыслим без хорошего глазомера, четких движений и крепких рук, гибкого тела и здоровых суставов, а также ясных представлений о кинематике. Домино, как и карты, невозможно без комбинаторной памяти, без умения блефовать, без учета партнера – его психологии, азарта и игровых качеств. Бильярд и преферанс, домино и штосс требуют навыка, мастерства и зависят от квалификации игрока. Здесь уместно говорить и о тактике, и о стратегии, и о шансах.
Иное дело рулетка, где вероятность, что выпадет чаемое zero, – 1/37 и где никакая стратегия игры не может быть выигрышной. Рулетка не требует от игрока опыта и специальных знаний, и он, игрок, может быть нетрезв или подкатиться к столу в инвалидном кресле. Один оборот колеса, и все чудесным образом изменится – настолько, что вчерашние моралисты сами прибегут поздравлять сегодняшнего счастливца. Рулетка – это мистика везения, эзотерика удачи, торжество слепого случая и вызов судьбе в самом чистом виде, риск отчаянных и одержимых, дерзнувших дать своей жизни щелчок по лбу или выставить ей язык.
«Ради Бога не играй больше. Где уж с нашим счастьем играть? Что головой не возьмем, того счастье нам не даст», – писал Достоевскому брат Михаил в июне 1862-го. Тогда, в свое первое заграничное путешествие, Достоевский впервые провел день за игрой в рулетку, в курзале «Висбаденские воды», а спустя два месяца, в конце своего путешествия возвращаясь из Вены, заехал на день в Гомбург и, вероятно, пробыл в казино целый день. Он жадно присматривался и тянулся к игре, и в те дни брат Михаил с упреком замечал: «После твоего пассажа в Висбадене письма твои приняли какой-то деловой тон. О путешествии, о впечатлениях ни полслова».
Именно с тех дней и началось легендарное игорное десятилетие Достоевского. Уже в следующем, 1863 году, на пути из Петербурга в Париж, где уже четыре месяца его ждала подруга, А. П. Суслова, Достоевский отклонился от маршрута и направился в Висбаден, к рулетке, в знакомый по прошлому году курзал. В тот самый день, 7 / 19 августа, когда он выехал из Берлина через Дрезден и Франкфурт в игорный город, Аполлинария написала ему роковое письмо – Достоевский никогда не забудет этих строк. «Ты едешь немножко поздно… Еще недавно я мечтала ехать с тобой в Италию и даже начала учиться итальянскому языку: – все изменилось в несколько дней…» 
Четверо суток проводит Достоевский в Висбадене, давая волю своей долго сдерживаемой фантазии, и на беду играет удачно. «Видите ли, – пишет он спустя несколько дней, уже из Парижа, свояченице В. Д. Констант, – я, дорогой, прожил четыре дня в Висбадене, ну и играл, разумеется, на рулетке. Да Вы что думаете? Ведь выиграл, а не проиграл; хоть не столько выиграл, сколько хотел, не 100000, а все-таки маленькую капельку выиграл» (282; 40). Он ни минуты не сомневается в том, что игра – это омут; он по-прежнему видит и сознает всю «гнусность этой чудовищной страсти», которая и «тянет, и всасывает». Он даже просит Варвару Дмитриевну ни в коем случае ничего не говорить Паше Исаеву – его пасынку и ее племяннику: ведь «он [Паша] глуп еще и, пожалуй, заберет в голову, что можно составить игрой карьеру, ну и будет на это надеяться. <…> Ну, и не следует ему знать, что его папаша посещает рулетки» (Там же). Он говорит об опасности игорной карьеры так, будто сам он, известный и немолодой писатель, надежно застрахован от подобных «глупых» мыслей…
Однако далее, превозмогая сомнения, Достоевский не может сдержать своего возбуждения и азарта. «Я, Варвара Дмитриевна, в эти четыре дня присмотрелся к игрокам. Их там понтирует несколько сот человек, и честное слово, кроме двух, не нашел умеющих играть. Все проигрываются дотла, потому что не умеют играть. Играла там одна француженка и один английский лорд; вот эти так умели играть и не проигрались, а напротив, чуть банк не затрещал. Пожалуйста, не думайте, что я форсю, с радости, что не проиграл, говоря, что знаю секрет, как не проиграть, а выиграть. Секрет-то я действительно знаю; он ужасно глуп и прост и состоит в том, чтоб удерживаться поминутно, несмотря ни на какие фазисы игры, и не горячиться. Вот и всё, и проиграть при этом просто невозможно, а выиграете наверно» (Там же).
И чудо произошло. Банк таки слегка «затрещал», и висбаденская рулетка коварно дарит ему выигрыш в 11 тысяч франков. Это в четыре раза превышает сумму в 1500 рублей серебром, которые ссудил ему под процент Литературный фонд. В письме к В. Д. Констант монолог Достоевского о выигрыше звучит будто «на два голоса» – как pro et contra. Первый голос трезв и осторожен, он знает об опасности, которая подстерегает ловцов удачи. «Постигнув секрет, умеет ли и в состоянии человек им воспользоваться? Будь семи пядей во лбу, с самым железным характером и все-таки прорветесь. Философ Страхов и тот бы прорвался. А потому блаженны те, которые не играют и на рулетку смотрят с омерзением и как на величайшую глупость» (Там же).
Достоевский вынужден признать, что сам он, – увы! – не в числе этих блаженных. Второй голос, возбужденный и взволнованный, пытается замять «маленькое» осложнение большой игорной удачи. «Я, голубчик Варвара Дмитриевна, выиграл 5000 франков, то есть выиграл сначала 10 тысяч 400 франков, и уж домой принес и в сак запер и ехать из Висбадена на другой день положил, не заходя на рулетку; но прорвался и спустил половину выигрыша. Таким образом, и остался при 5000 франков» (Там же).
Все же пока Достоевскому хватило благоразумия послать часть денег из оставшихся 5000 франков брату в Петербург (чтоб сохранил деньги до его приезда) и свояченице (чтоб та передала или переслала своей сестре Марии Дмитриевне). Но уже спустя неделю, приехав с А. П. Сусловой в самый беспощадный игорный город Европы Баден-Баден, он за четыре дня теряет все. «Здесь, в Бадене, я проигрался на рулетке весь, совершенно, дотла. Я проиграл до 3-х тысяч с лишком франков. У меня в кармане теперь только 250 франков» (282; 42), – пишет он 27 августа/8 сентября 1863 года В. Д. Констант. И опять та же коварная схема – тотальный проигрыш настигает его через дразнящий выигрыш. «Приехал в Баден, подошел к столу и в четверть часа выиграл 600 франков. Это раздразнило. Вдруг пошел терять, и уж не мог удержаться и проиграл всё дотла» (282; 45), – написал он брату.
Теперь он вынужден униженно просить свояченицу и брата о малоприятном содействии – вернуть ему обратно часть денег, уже отосланных в Петербург. Но и после этих неловких, несчастных писем он опять не смог удержаться, а «взял последние деньги и пошел играть; с 4-х наполеонов выиграл 35 наполеонов в полчаса. Необыкновенное счастье увлекло меня, рискнул эти 35 и все 35 проиграл. За уплатой хозяйке у нас (то есть у него самого и А. П. Сусловой. – Л. С.) осталось всего 6 наполеондоров на дорогу» (Там же).
Сидеть в Баден-Бадене более незачем и не с чем; на остаток денег Достоевский и Суслова выезжают в Турин, чтобы здесь ждать запрошенных из Петербурга денежных переводов. Суслова, отношения с которой у Достоевского крайне напряжены, достаточно отстраненно регистрирует настроение незадачливого игрока. «Ф. М. проигрался и несколько озабочен, что мало денег на нашу поездку. Мне его жаль, жаль, отчасти, что я ничем не могу заплатить за эти заботы, – но что же делать – не могу. Неужели ж на мне есть обязанность – нет, это вздор».
На пути в Турин они останавливаются в Женеве: Достоевскому пришлось заложить часы, его подруга сдала кольцо, без надежды когда-либо выкупить заклады. («Благородный» ростовщик «даже процентов не взял, чтоб одолжить иностранца, но дал пустяки» – 282; 44). Десять дней, вынужденно проведенных в Турине, были донельзя тоскливы и мучительны: «каждую минуту мы дрожали, что подадут счет из отеля, а у нас ни копейки, – скандал, полиция <…> гадость!» (Там же).
Однако, несмотря ни на что, игорный опыт лета 1863 года не вызвал у Достоевского ощущение края бездны. Пока это все еще роскошное развлечение – и он (с хорошей миной при плохой игре) навязывает свояченице «легкий» комментарий к событиям. «Я в Турине буду без гроша и заложу или продам часы. Приключения бывают разные; если б их не было, то и жить было бы скучно» (282; 43).
Игорный сезон 1863 года хотя и завершается материальными потерями, но дает важные стратегические приобретения.
Во-первых, он пытается убедить себя и брата, что ему действительно удалось создать беспроигрышную систему игры, которая оправдывает все издержки. Ведь брат деликатно, но недоуменно писал ему: «Не понимаю, как можно играть, путешествия с женщиной, которую любишь». Достоевский парирует: «Ты пишешь: как можно играть дотла, путешествуя с тем, кого любишь. Друг Миша: я в Висбадене создал систему игры, употребил ее в дело и выиграл тотчас же 10000 франков. Наутро изменил этой системе, разгорячившись, и тотчас же проиграл. Вечером возвратился к этой системе опять, со всею строгостью, и без труда и скоро выиграл опять 3000 франков. Скажи: после этого как было не увлечься, как было не поверить, – что следуй я строго моей системе, и счастье у меня в руках» (282; 45).
Во-вторых, у него имеется (так ему кажется) серьезное моральное оправдание. Ведь он ходит на рулетку не от сытой скуки, не из жажды острых ощущений. Для него, уверяет он своих близких, рулетка – не развлечение праздного путешественника, а благородная миссия. «Тут шутя выигрываются десятки тысяч. Да я ехал с тем, чтоб всех вас спасти и себя из беды выгородить. А тут, вдобавок, вера в систему. <...> А мне надо деньги, для меня, для тебя, для жены, для написания романа» (Там же).
И третье: новые жгучие впечатления (курзал в Висбадене и казино в Баден-Бадене) нужны ему как литературные сюжеты и уже рачительно пущены в дело – если учесть, что составляется план рассказа о заграничном русском, который третий год играет по игорным домам. Игра на рулетке, таким образом, должна выглядеть, как сбор материала для будущего сочинения; походы писателя в казино, стало быть, должны найти понимание в глазах близких, как необходимый элемент его творческого поведения.
До сих пор приключения писателя-игрока еще не выходят из разряда самых обыкновенных, даже заурядных (путешествие женатого человека с тайной подругой по европейским городам, скитания по дешевым отелям, проигрыши в казино и безденежье – что может быть банальнее). Но сюжет продолжает развиваться – и далее замысел сочинения об игроке вступает в автономную, самодовлеющую фазу.
Продолжая «итальянское» путешествие и переезжая из города в город (Женева–Генуя–Рим–Турин–Гомбург), Достоевский надеется, что уже в следующем пункте он получит деньги, присланные по почте от кого-нибудь из России, для продолжения поездки или возвращения домой. Список возможных кредиторов весьма ограничен и к середине путешествия фактически исчерпан. Возникает план займа денег под ненаписанное сочинение, то есть под замысел, под идею. Ничего необычного: Достоевский настаивает на своем праве брать аванс вперед. «Я литератор-пролетарий, и если кто захочет моей работы, то должен меня вперед обеспечить» (282; 50), – пишет он 18 / 30 сентября из Рима Н. Н. Страхову.
Он честно признается Страхову, что никакого готового текста (отрывка, начала) у него нет, но «составился довольно счастливый план одного рассказа» (Там же), который большей частью записан на клочках. Да и приехав в Рим на неделю, можно ли в эту неделю, при Риме, писать? Он излагает Страхову сюжет рассказа (скорее всего, это пока только экспромт) с героем, заграничным русским, все силы которого пошли на рулетку. «Он поэт в своем роде, но дело в том, что он сам стыдится этой поэзии, ибо глубоко чувствует ее низость, хотя потребность риска и облагораживает его в глазах самого себя» (282; 51).
Достоевский просит Страхова попытаться раздобыть аванс в «Библиотеке для чтения», у П. Д. Боборыкина, который, по запрещении журнала «Время», сам звал его в сотрудники. Никак не позже 10 ноября 1863 года, то есть через полтора месяца, рассказ об игроке в полтора печатных листа (за плату 150-200 рублей с листа) будет, обещает Достоевский, предоставлен в «Библиотеку для чтения». Завлекая издателя иллюзией точно разработанного плана, писатель обещает дать «НАГЛЯДНОЕ и подробнейшее изображение рулеточной игры» (Там же). Полагая, что сочинение к сроку непременно напишется, он рискует даже своим честным словом, которое дает не задумываясь. Чтобы усилить эффект предложения, он не жалеет красок для рекламы: «Вещь может быть весьма недурная. Ведь был же любопытен „Мертвый дом“. А это описание своего рода ада, своего рода каторжной „бани“. Хочу и постараюсь сделать картину» (Там же). Он дает Страхову 2-3 дня на все дело. Он внушает другу – в случае, если Боборыкин откажется, следует, не мешкая, пойти и в другие журналы. «Я пропал, пропал буквально, если не найду в Турине денег» (282; 52).
Распропагандированный Страховым, П. Д. Боборыкин искренне благодарит Достоевского за обещанный рассказ и предлагает автору самое тесное сотрудничество. Он без промедления высылает 300 рублей аванса, которые Достоевский получает в Турине, куда приезжает один, расставшись с А. П. Сусловой в Ливорно. Однако, вместо того, чтобы немедленно отправляться в Петербург  и писать, Достоевский меняет свое решение и едет в игорный город Гомбург, где, как известно всем знатокам рулетки, самая настоящая игра и есть.
Гомбург, роковой Рулетенбург… Здесь Достоевский играет неделю, проигрывается дотла, и теперь это уже не приключение, без которого русскому путешественнику скучно жить. Кредит исчерпан повсеместно, и кроме А. П. Сусловой, которая уже дней пять, как в Париже, обратиться совершенно не к кому. 15 / 27 октября она записывает в дневник: «Вчера получила письмо от Ф. М., он проигрался и просит прислать ему денег. У меня не было денег <…>. Я решилась заложить часы и цепочку…». Она заложила часы и цепочку, взяла еще и у знакомых в долг, выручила всего 350 франков и выслала их в Гомбург. На деньги Сусловой, однако, можно было доехать только до Дрездена, и в Дрездене Достоевскому пришлось просить взаймы еще – у графа А. К. Толстого и каких-то его друзей. Только после дрезденских займов он смог возвратиться в Петербург.
Так в историю создания романа «Игрок» включается мистика денег: аванс, полученный под замысел сочинения об игроке, без промедления швыряется автором-сочинителем на игорный стол в заведении экстра-класса и немедленно проигрывается.
Но за сам рассказ писатель так и не берется. Наследство, 3000 рублей серебром, доставшиеся ему после смерти дяди А. А. Куманина, дают возможность расплатиться с кредиторами и освобождают от тяжелой необходимости срочно отрабатывать аванс. 300 рублей П. Д. Боборыкину возвращены, замысел сочинения об игроке отложен, но наркотическая уверенность, что расчисленная в Висбадене система ставок беспроигрышна, остается. Это и станет ахиллесовой пятой игорного поведения Достоевского.
Между тем брат Михаил не зря предупреждал его: «Так, брат [как ты играешь], всегда будешь в проигрыше: нужна известная система в игре. Выиграл 10 т. и баста на время. Из них 7 т. на другой же день ты должен был послать ко мне, для того чтоб я положил их для тебя в банк, а на остальные продолжай играть, и поверь – ты будешь играть на них совсем легче».
Михаил Михайлович Достоевский был прав: ни о какой другой системе игры не могло быть и речи; в рулетке таковой не существует в принципе. Искать стратегию, нацеленную на победу, бессмысленно.
И вот центральный эпизод предыстории романа «Игрок». В июле 1865 года Достоевский подписывает кабальный контракт с Ф. Т. Стелловским на трехтомное собрание сочинений, которое обязательно должно включать новый роман. Достоевский получает 3000 рублей серебром, уплачивает самые срочные долги, оставляет себе 175 рублей, на которые и выезжает за границу. «Хотя я теперь и не думал поправлять игрой свои обстоятельства, – сообщает он И. С. Тургеневу, – но франков 1000 действительно хотелось выиграть, чтоб хоть эти три месяца прожить. Пять дней как я уже в Висбадене и всё проиграл, всё дотла, и часы, и даже в отеле должен. Мне и гадко и стыдно беспокоить Вас собою. Но кроме Вас, у меня положительно нет в настоящую минуту никого, к кому бы я мог обратиться…» (282; 128).
Значит, Достоевский отчетливо сознает, что для заграничной поездки ему необходима сумма, втрое большая той, с которой он пустился в трехмесячное путешествие. И теперь он относит в казино уже не выигрыш, а гонорар – и отныне полагается на казино как на своего единственного кредитора.
Можно видеть роковую зависимость проигрышей Достоевского, сделанных до написания романа «Игрок», от происхождения денег, на которые он играет. Если в 1863-м в Гомбурге проигран аванс за рассказ (так и не написанный), то в 1865-м, в Висбадене, в считанные дни проигран уже остаток от гонорара Стелловского, который включает и весь заработок за ненаписанный роман.
Этот проигрыш не остался без последствий и стал причиной нескольких неприятностей. Самая болезненная из них – скандальная истории с Тургеневым: Достоевский совершенно забудет о факте займа у Тургенева 50 талеров, а Тургенев совершенно забудет (?), что дал Достоевскому всего 50 талеров, а не 100, как тот просил. Унизительной стала и история с А. И. Герценом, обидно отказавшем Достоевскому в помощи; пришлось просить взаймы у А. Е. Врангеля, у священника И. Л. Янышева и, наконец, у М. Н. Каткова – уже под замысел романа «Преступление и наказание». К июлю 1866 года, за четыре месяца до рокового 1 ноября, когда по договору со Стелловским нужно было сдавать новый роман, единственным источником существования оставались авансы Каткова, которые все же не могли покрыть и десятой доли вексельных и денежных долгов писателя.
Теперь, когда он был загнан в угол крайним сроком и крайним же безденежьем, и наступило время «Игрока».
За три месяца до 1 ноября Достоевский берется за план романа.
За месяц до срока, по совету А. П. Милюкова, он соглашается прибегнуть к помощи стенографа, которого должен прислать директор курсов стенографии П. М. Ольхин.
За 28 дней – появляется двадцатилетняя «стенографка» Анна Сниткина, лучшая ученица Ольхина.
Нет нужды касаться этого сказочного эпизода в биографии Достоевского, увенчавшегося счастливым браком. Моя задача – увидеть итог четырехнедельной работы над романом «Игрок» глазами писателя-игрока.
1. Итак, Достоевский в почти безнадежной ситуации внезапно обретает верного сотрудника. Качество и эффективность необычной помощи заставляют его быстро втянуться в срочную работу, и вскоре он уже не сочиняет «изустно», а работает ночью и утром диктует по рукописи.
2. Помощница проникается сочувствием и готовностью к солидарным действиям, ибо она – соучастник творческого процесса. Чувство взаимной симпатии возникает в ходе общего дела. Писатель смог завоевать сердце юной помощницы, показав, на какие блестящие импровизации способно его творческое воображение. Вдохновенные фантазии сочинителя о страстной любви к одной женщине разворачиваются перед глазами другой женщины, которая обязана превращать диктовки в текст. Заканчивая диктовать роман, Достоевский понимает, что не сможет жить без стенографки, и получает ответное признание в любви.
Это и был сверхвыигрыш, грандиозная писательская и мужская победа. Если правда, что у него был выбор из трех путей – ехать на Восток, в Константинополь и Иерусалим, ехать за границу, чтобы погрузиться всей душой в рулетку или жениться второй раз и искать счастья в семье, – успех совместной работы и определил выбор.
3. Выполнив контракт к сроку, он не должен был платить неустойку, сохранил за собой авторские права на сочинения, созданные за двадцать лет литературной работы, и одержал победу над издателем-хищником.
4. Успех новой технологии письма вдохновил его; он увидел, что работа идет в два раза быстрее, так что за четыре недели декабря 1866 года они, уже жених и невеста, сделали вместе семь листов последней части «Преступления и наказания». Этим успехом был закреплен кредит у Каткова, необходимый для свадьбы. «Наша судьба решилась» (282; 176), – написал невесте Достоевский, имея в виду, что свадьба будет сыграна на аванс от Каткова в счет будущих сочинений.
Достоевский отнюдь не стеснялся того факта, что «Игрок» получился романом-авантюрой. Он готов был к эксцентрическим вещам и писал, что ни один из писателей, никогда, не работал в подобных условиях и Тургенев умер бы от одной мысли о такой жизни. «Игрок» стал романом-игрой, в котором писатель-игрок не только сочувствует герою-игроку, но и играет вместе с ним. Оба одержимы пагубной страстью, оба познали коварный соблазн игры, меняющей судьбу. Автор-игрок дает игроку-герою дурманящий опыт сверхудачи, когда можно наконец безраздельно властвовать над чертовым колесом рулетки.
Волшебный миг выигрыша видится ему как воскресение из мертвых. «Игрок» – это сочинение, в котором солидарность автора и героя в аспекте падения достигает максимальной и даже запредельной степени. Это творчество на краю бездны, когда рушатся барьеры между вымыслом и действительностью, когда тайные силы хаоса получают свободу и магическим образом претворяют фантазии в реальность. Тотальная мономания; рассказ «от Я» игрока, когда оно, это «Я», выступает настолько слитно с «Я» авторским, что кажется, будто автор дерзко и вызывающе потакает герою; атмосфера маниакальности и опаснейший фаталистический финал, где игорный омут радикально побеждает игрока, создали прецедент феноменально рискованного писательского опыта. Будто волшебным фонарем Достоевский осветил свой воображаемый, но как будто отмененный второй путь – ехать за границу и погрузиться всей душой в игру.
Слишком велики, однако, были ставки в игре, именуемой роман «Игрок». Очень скоро стало очевидно, что абсолютного выигрыша не бывает, и наступила жестокая расплата за баснословную удачу автора. Пугающе скоро, фактически немедленно, сработал эффект «наведения на себя»: автор не только не освобождается от порочных страстей героя, использовав свой прежний личный опыт, но выпускает на волю гибельную стихию, готовую поглотить его самого.
Не далее как через пять месяцев после выхода романа «Игрок» в 3-м томе собрания Стелловского, через три месяца после свадьбы и на третьей неделе заграничной поездки с женой Достоевский неистово рвется в Гомбург – попытать счастье за рулеткой. Теперь он не одинок и не в крайности, как в 1865-м. Ему не надо никого спасать, как в 1863-м. Но, как герой «Игрока» Алексей Иванович, Достоевский всей душой верует в шансы, в разные методы игры, в варианты ставок, во всю эту коварную, злосчастную арифметику. И, вслед за героем, он проникается пагубной мыслью о необходимости продолжительного пребывания и даже проживания в игорном городе.
Отныне писатель идет за героем след в след, дикая мысль соединяется со страстным желанием, комбинация предчувствий принимается за фатальное предначертание, страсть превращается в манию. Положение усугубляется тем, что Анна Григорьевна, единственный свидетель творческого эксперимента писателя Достоевского, всецело подчиняется фантазиям игрока Достоевского; и ему, уже отравленному «своенравием случая», удается внушить молодой жене мысль о неотвратимости дальнейших игорных опытов. Он разворачивает перед ней ту самую стратегию, которая была опробована на Алексее Ивановиче: если быть благоразумным, холодным и нечеловечески осторожным, то непременно, безо всякого сомнения, можно выиграть сколько угодно. Надо лишь играть много времени и много дней...
И вот после его одиннадцатидневного игорного загула в Гомбурге они с женой перебираются в Баден-Баден. Переезд совершен ради маниакальной идеи: не наезжать в игорный город время от времени, а проживать в нем постоянно. Игра в Баден-Бадене, ежедневная и многочасовая, длится 51 день, до одури и обмороков; здесь проигрываются деньги от М. Н. Каткова, от тещи А. Н. Сниткиной, от писателя И. А. Гончарова, игравшего «по маленькой» в тех же залах. Закладываются часы, обручальные кольца, броши и серьги (свадебные подарки жены), затем ее мантилья, шуба, платья, его пальто и фрак. «Это было что-то кошмарное, вполне захватившее в свою власть моего мужа и не выпускавшее его из своих тяжелых цепей».
В Баден-Бадене игорная стратегия Достоевского потерпела полный крах. Анна Григорьевна поняла, что ему никогда не удастся выиграть и что она столкнулась с темной стихией, от которой можно спастись только бегством. И если бы рулетка была в каждом городе их европейского маршрута, ее муж погиб бы несомненно и безвозвратно. Два года назад, в 1865-м, проигравшись в Висбадене, он писал А. П. Сусловой о ситуации «nec plus ultra» (дальше некуда): «Далее уж должна следовать другая полоса несчастий и пакостей, об которых я еще не имею понятия» (282; 131). Теперь, в 1867-м, в преддверии романа «Идиот», эта полоса наступила.
Хроника игры после семи недель Баден-Бадена впечатляюще драматична: три дня в сентябре этого же 1867-го в Саксон ле Бен и полный проигрыш; три дня в ноябре 1867-го и тот же фатальный проигрыш: рулетка будто мстит писателю-игроку, не давая выиграть и малости. Наступает игорная агония: «Не надо меня и пускать к рулетке. Как только прикоснулся – сердце замирает, руки-ноги дрожат и холодеют» (282; 234). Далее были три дня в марте 1868-го, неделя в апреле 1870-го и неделя в апреле 1871-го. Он научился отвечать на упреки жены письмами «подлыми и жестокими», наловчился выманивать у нее последние «хлебные» деньги, убеждая, что он не подлец, а только страстный игрок. Он с легкостью, не задумываясь, давал обещания, что играет в последний раз. Когда не было денег совсем, он часами простаивал у стола и делал ставки мысленно. Мысленно он всегда выигрывал. Он дошел до самого конца. «Трудно было быть более в гибели...» (282; 235) – написал он жене; после этого «трудного» признания «гибель» длилась ещё пять лет.
Апрельская поездка 1871-го года, предпринятая в момент тяжелого творческого кризиса, когда ему казалось, что за границей талант гибнет, была инициирована женой. И он впервые за десять лет не хотел, боялся играть. Накануне он видел во сне покойного отца, а также свою двадцатипятилетнюю Аню – совершенно седой. Сон потряс его до глубины души. И все же он поехал, пришел в воксал, стал у стола и начал, по своему обыкновению, ставить мысленно. Он угадал десять раз кряду, угадал даже zero. Он был так поражен чудом своей мысленной удачи, что включился в игру и в пять минут выиграл 18 талеров. Он мечтал привезти домой хоть что-то, хоть 30 талеров, но вскоре проиграл все.
Тем же вечером с ним приключилась странная, дикая история. Выбежав из казино, он, как очумелый, бросился к священнику И. Л. Янышеву, который однажды, в подобных же обстоятельствах, уже выручал его. «Я думал дорогою, бежа к нему, в темноте, по незнакомым улицам: ведь он пастырь Божий, буду с ним говорить не как с частным лицом, а как на исповеди» (291; 198). Но он заблудился в городе, и когда дошел до церкви, которую принял за русскую, узнал (ему сказали в лавочке), что это – не русская церковь, а еврейская синагога. «Меня как холодной водой облило» (Там же). И он бросился обратно в свой убогий отель и всю ночь писал Ане, плакал, каялся, просил прощения и спасения – так же, как и прежде, десятки раз.
Сам он был уверен, что этот раз – последний. «Теперь эта фантазия кончена навсегда. <...> Я никогда не ощущал в себе того чувства, с которым теперь пишу. О, теперь я развязался с этим сном и благословил бы Бога, что так это устроилось <...>. Не думай, что я сумасшедший, Аня. Ангел-хранитель мой! Надо мной великое дело совершилось, исчезла гнусная фантазия, мучившая меня почти 10 лет. Десять лет (или, лучше, со смерти брата, когда я вдруг был подавлен долгами) я всё мечтал выиграть. Мечтал серьезно, страстно. Теперь же всё кончено! Это был ВПОЛНЕ последний раз! <...> Я теперь буду об деле думать и не мечтать по целым ночам об игре, как бывало это. А стало быть, дело лучше и спорее пойдет, и Бог благословит! <…>Я перерожусь в эти три дня, я жизнь новую начинаю. <…> А до сих пор наполовину этой проклятой фантазии принадлежал» (291; 198-200).
Он не старался убедить жену, будто сам, своими силами может удержаться от «гнусной фантазии». Его заслуги в работе перерождения вроде и не было – не он совершил великое дело, но оно совершилось над ним. С благодарностью отдавал он свое новое сочинение, роман «Бесы», на волю высших сил, которые – теперь он был уверен в этом – действительно помогали и помогли ему. Похоже, новый роман спасал его от игорного вихря.
***
Действительно, опыт 1871 года положил предел многолетнему кошмару. В свете того, что апрельский эпизод стал и в самом деле последним, напомню строки из пламенных висбаденских писем Достоевского, где звучало страстное обещание – ни за что, ни в коем случае не ходить к здешнему батюшке И. Л. Янышеву за деньгами, которые могут быть снова брошены на игорный стол. «Не беспокойся, не был, не был и не пойду!.. К священнику же не пойду, не пойду, клянусь, что не пойду!»; «К священнику не пойду, ни за что, ни в коем случае. Он один из свидетелей старого, прошедшего, прежнего, исчезнувшего! Мне больно будет и встретиться с ним!» (291; 198, 200).
Сразу по приезде в Дрезден, принявшись за продолжение «Бесов», Достоевский записал вчерне несколько сцен на тему «Князь и Тихон». Вместо сочинителя, надорванного гибельным вихрем игры, на исповедь и покаяние к старцу отправлялся новый герой, Князь-солнце, обворожительный, как демон, «в ком ужасные страсти трагически боролись с подвигом» (11; 175).
Скромные достоинства игрока Алексея Ивановича меркли перед жестоким обаянием героя «безмерной высоты»; сомнительное очарование рулетки не шло ни в какое сравнение с масштабами грандиозного и в высшей степени опасного замысла. Рискованная художественная игра, завораживающая магия подлинности рождали новую творческую легенду, чреватую неизбежными жертвами. «Тут действительно есть что-то, чтó переступает „за черту“ искусства: это слишком живо», – напишет позже Дмитрий Мережковский, первым прочтя неопубликованную главу «У Тихона».
Этой опаснейшей художественной работе и суждено было вытащить Достоевского из омута русской игры, чтобы явить то единственное в своем роде исключение, о котором говорил благородный английский сахаровар мистер Астлей.
Ответить