7. Дневник Достоевской А.Г. 67 года

Составитель Борис Тихомиров, 2005 год
Ответить
admin-sa
Site Admin
Сообщения: 40
Зарегистрирован: Пт ноя 26, 2021 2:16 pm

7. Дневник Достоевской А.Г. 67 года

Сообщение admin-sa »

А. Г. Достоевская

ДНЕВНИК 1867 ГОДА (ФРАГМЕНТЫ)
КНИЖКА ПЕРВАЯ
1 мая (13)
<…> Потом мы разговаривали с Федей об его отъезде. <<У меня, лишь только я>> подумаю, что вот он уедет, и я останусь здесь одна, так меня просто мороз по коже дерет. Что я тогда буду делать, я себе и представить не могу – как мне будет скучно и грустно, буду сидеть одна в этих трех скучных комнатах без него, без которого я, <<право>>, не могу, <<кажется>>, жить на свете. Я его убеждала не тосковать обо мне, что я не заболею, ничего со мной не сделается, что все пройдет благополучно. Он просил меня писать к нему каждый день. Я с большим удовольствием это сделаю, – это будет мне хоть некоторым утешением. Потом он <<мне>> говорил, что, видно, для меня разлука с ним очень легка, что, видно, я его не люблю. {Но он не прав.} Если я рада, что он едет, то это вовсе не для выигрыша (в который, по правде сказать, я мало верю), но я вижу, что он здесь начинает прокисать, становится раздражительным. Это понятно: все один да один, ни лица знакомого, ни человека, с которым бы он мог перемолвить слово. Хорошо еще, что мы можем хоть что-нибудь доставать читать, а то мы бы погибли от скуки. Ехать туда – его желание, его мысль, отчего же не удовлетворить его, иначе это будет все вертеться в голове и не давать покоя. Меня будет утешать то, что он несколько развлечется и вернется ко мне прежним любящим человеком, хотя я и теперь не могу пожаловаться на его нелюбовь. Вечерами мы читаем и по часам не говорим. Иногда он на меня взглянет или я на него, и всегда с хорошей улыбкой, всегда с радостью {Я очень счастлива.}. Мы долго говорили в этот вечер. Он сказал, что если ему случится там выиграть, то он приедет за мною, и мы будем там жить. Это было бы хорошо. Впрочем, не знаю, может быть, это и неправда, может быть, лучше бы было вовсе туда не ехать. <…>

M<ai> 19 (7), воскресенье
<…> Я здесь нашла от Феди письмо. С тревожным чувством распечатала я его, думая, что найду здесь, что он проигрался. Но этого не случилось. Но как после его первого письма у меня сделалось на сердце радостно, так после этого письма у меня в душе промелькнуло какое-то неудовольствие, так что даже это письмо меня не обрадовало. Происходило ли это оттого, что я сама его ожидала вместо письма, боязнь ли <<это>>, что он там долго останется, – не знаю, или напоминание, что ему нужно выиграть для родных, но все это сделало на меня такое дурное впечатление, что я готова была заплакать,1 несмотря на то, что письмо было [в высшей степени] полно любви ко мне. Я очень была невнимательной и едва могла себя превозмочь, чтобы ехать с M<-me> Z<immermann>. Мне было невыносимо грустно. Лучше, если б он скорее приехал, так мне тяжело. Или меня тяготит мысль, что это не честное дело, – лучше и не разбирать этих чувств. <…>


Понедельник, 20 (8) <мая>
<…> Наконец, я дошла, получила письмо сначала от Феди, а потом спросила, нет ли страховых, он подал письмо от мамы. Оба письма были ужасно нехороши.2 Федя писал, что почти все проиграл, а мама прислала только 35 рублей. Меня это ужасно огорчило, я пришла домой и страшно расплакалась. Плакала долго и много, но потом написала письмо Феде, в котором просила его лучше приехать домой поскорей, чем там оставаться, и отправила <<это>> письмо на почту. Вместе с тем, написала и маме и просила ее тайно заложить {мой меховой} салоп и прислать деньги. Я была ужасно как встревожена этими письмами, – просто ужас, такая брала тоска. Дома я наврала, что у меня больна сестра, а то они Бог знает что могли подумать. <…>
Среда, 22 M<ai> (10)
Сегодня утром я встала очень рано, <<еще>> только что пробило 6. Не зная, как убить время до тех пор, как мне надо будет идти на железную дорогу, я села писать письма. Написала к Павлу Григорьевичу  и к Ольге Алексеевне. Это у меня заняло порядком времени, так что к 11 часам у меня едва-едва было готово. Я отнесла их на нашу почту и отправилась на станцию. Но и на этот раз я обманулась. Он не приехал. Я глядела, когда желтый шарабан (здесь почтари в желтом одеянии ходят) {а почтовые кареты окрашены в ярко-желтый цвет.} с моим письмом отправится в почтамт, а он, как назло, очень тихо ехал. Дорогою я уже приготовилась к содержанию письма, именно, что все проиграно, и что надо выслать деньги, так что оно меня нисколько и не удивило. Но я была очень рада и счастлива, что Федя так меня любит, что он так испугался, когда не получил моего письма.3 Да, надо сильно любить, чтобы так чувствовать. Со мною были деньги. Я тотчас же <<их развязала и>> пошла по банкирам, но никто из них не имел сношений с Гомбургом. Так что я перебывала почти у всех банкиров, но не могла добиться толку. Все мне советовали просто<<-напросто>> послать по почте, говорили, что он там получит без затруднений, что он должен тогда будет показать только свой паспорт. Но я не знала, как уложить деньги, я зашла в <<один>> магазин бумаг, и хозяин магазина был так любезен, что показал мне, как это делается. Но я, придя домой, совершенно напрасно билась, стараясь сделать это как можно лучше. <…>
Четверг, 23 (11) мая
День дождливый, пасмурный, скука страшная. Стала шить, дошила нескончаемое лиловое платье, сейчас пойду на почту. Я уже заранее предчувствовала какое-нибудь еще более гадкое известие. Пошла очень тихо на почту, получила письмо,4 прочла и увидела, что Феде, видимо, очень хочется еще остаться и еще поиграть. Я ему тотчас же написала, что если он хочет, то пусть и останется там, что я даже его не буду ждать раньше понедельника или вторника. Я предполагаю, что он там и останется. Что же делать, вероятно, это так нужно. Пусть лучше эта глупая идея о выигрыше у него выскочит из головы. Мне было очень грустно. <…>
Пятница, 24 (12) <мая>
Утром я встала рано, думая, что Федя сегодня приедет, и собиралась идти на станцию, но почему-то, не знаю, я зашла раньше на почту и здесь получила его письмо. Он говорит, что мое письмо получил, а посланное от банкира еще нет, и поэтому-то он еще не выезжает. <<Я думаю, что это неправда, а что это только предлог остаться там подольше.>> Он мне написал смешное письмо, в котором жалуется на страшную зубную боль, просит, чтоб я немного потерпела.5 Ну, что же делать, я и написала письмо, что пусть так и будет, пусть он останется там подольше. <…> я зашла к банкиру <<русскому>>, спросила, послал ли он письмо. Он был удивительно вежлив, показал мне марки и даже проводил меня, как и в первый раз, до двери. <…>
Суббота, 25 (13) <мая>
Я вспомнила, что вчера мне почтмейстер сказал, что письма приходят рано утром; я уже в 9 часов была у него, но не нашла письма. Пришла домой и решила, что, вероятно, Федя сегодня приедет. В 12 часов пришла на станцию, но Феди не было. Оттуда на почту, и дорогою уже предугадала это письмо, т. е. что все проиграл, <<что>> просит денег.6 Так и случилось. Я тотчас же написала ему письмо, зашла к банкиру, но он мне сказал, что сейчас контора запирается, и что откроется вновь только в 3 часа. Я воротилась домой, выпив по дороге чашку кофею, <<потом>> взяла деньги и снесла к нему. Но, может быть, мой костюм в этот раз не возбудил в нем такого уважения, потому что он мне довольно долго спустя предложил место, и уже не проводил меня, как вчера, до двери. <…>

Понедельник, 27 (15) <мая>
<…> Поезд пришел, но не привез Феди. Мне было ужасно больно и тоскливо, я шла и дорогою все время рыдала, так что немки очень пристально смотрели на меня. Пришла на почту и получила два письма: от мамы и от Павла Григорьевича. Я тут же принялась читать письма. Мама написала какой-то вздор: про ненависть, которую я внушила Федору Михайловичу к ней и Бог знает еще какие рассуждения. Я была так огорчена тем, что Федя еще не приехал, что расплакалась. <…>
Дорогою Федя мне рассказывал про свои несчастия. Я очень жалела, но все-таки была ужасно счастлива, видя, что он, наконец, приехал. <…>



Воскресенье, 23 (11) <июня>
<…> Забыла: как-то у нас был расчет с Федей, если б у него было 20 тысяч: долги 4, еще долги 3, еще долги 4, Паше 2, Эмилии Федоровне и Феде – 3, четыре тысячи остались <бы> нам для житья целого года. Это очень хорошо. Если б 100 (тысяч), то Паше 10, Эмилии Федоровне 15, и, наконец, как-то случилось, что раз хотя обо мне вспомнил и сказал, что мне 15. Заслужила, нечего сказать. Я решила, что если б я когда-нибудь выиграла, то, разумеется, не дала бы ему, чтоб он так рассорил эти деньги. <…>

Понедельник, 1-го июля (19 июня)
<…> Здесь мы узнали, что поезд отправляется в Баден в половине 7-го утра и в половине 7-го вечера, но вечерний – скорый, что два билета 2-го класса стоят тридцать четыре талера, и что билеты имеют силу в продолжение пяти дней. Дорогой мы стали раздумывать, нельзя ли остановиться во Франкфурт<е>-на-Майне. Я бы была этому очень рада, <<тем более, что> это дало бы мне возможность увидеть один город лишний, что для меня <<было>> очень хорошо. Из Франкфурта Федя съездит в Homb<urg> и попытается достать свои часы. Я уверена, что Федя возьмет и меня с собой, когда отправится в Homburg, посмотреть этот прекрасный парк. <…>

Пятница, 5 июля (23 <июня>)
День был как нарочно <<очень>> пасмурный. Шел дождь, так что я думала, сегодня и выйти никуда нельзя будет. Мы напились чаю и кофе, и Федя отправился в вокзал, взяв с собою 15 золотых и еще несколько талеров. Но он обещал сегодня не приступать к игре и особенно не спускать всего. Я же осталась одна, стала вынимать свои платья, пришивать крючки, поправлять юбку и вообще приготовлять мой наряд. <<Вообще>> мне было удивительно как скучно, грустно, я не знаю <<даже>> отчего, – просто до сумасшествия. Мне не хотелось никого видеть, никуда не ходить, а просто бы, кажется, легла бы здесь в темной комнате и лежала бы весь день. Так прошло часа три, пока не пришел Федя. Он мне сказал, что проиграл все деньги, которые у него были с собой. У нас осталось ровно 50 золотых. Было еще возможно жить. Потом я оделась, и мы отправились с ним в вокзал. Это довольно большое здание, с прекрасной большой залой посредине и с двумя боковыми залами. <<Этот>> вокзал называется Conversation. Наконец-то я увижу рулетку, думала я, входя в залу. Но я, право, ее представляла себе гораздо великолепнее, чем я теперь увидела. За большим столом, посредине которого находится самая рулетка, сидят шесть крупье, по двое у каждой стороны стола, для раздачи денег, и по одному в концах стола. Но я потом лучше опишу рулетку. Мы недолго смотрели. Федя мне предложил поставить пятифранковую монету. Я поставила по его указанию на impair, вышел pair, и я проиграла. Потом Федя начал играть. После долгой игры мы ушли, унеся с собою, кроме наших денег, два пятифранковика. Мы отправились домой обедать. Придя домой, Федя придумал прятать наш выигрыш в носок и не трогать его, а уж только тогда взять, когда проиграем весь капитал. Мы уложили эти 2 пятифранковика. <<Потом>>, после обеда, мы отправились опять в вокзал и сначала пили кофе, а потом Федя читал газеты. Затем зашли еще раз в залу. Счастье долго колебалось, но потом окончилось тем, что мы, взяв 5 франков, ушли домой, тем более, что было уже довольно поздно, часов с 10. Мне нужно было домой. Эти деньги были тоже положены в носок. Федя, проводив меня домой, отправился на рулетку. Но через несколько времени воротился, сказав, что проиграл все 5 золотых и просил достать эти 7, положенных в носок. Я достала. Он просил меня приказать чаю, потому что он скоро сам придет домой. Я была в этом уверена. И действительно, не прошло и получаса, как он воротился, сказав, что проиграл все. (Я забыла сказать, что до обеда мы ходили по городу и смотрели квартиры и выбрали одну, состоящую из двух комнат, которая отдается по 8 флоринов в неделю, и хотим завтра же в нее переехать.) Мы легли спать. Федя очень тревожился. Но что же делать. У нас еще 45 монет.

Суббота, 6 июля (24 <июня>)
<…> Федя ушел, а я заснула немного. Я проспала, я думаю, довольно долго, как вдруг, открыв глаза, увидела у моего изголовья Федю. Он был ужасно расстроен. Я <<тотчас>> поняла, что он, вероятно, проиграл эти десять золотых. Так и случилось. <<Но>> я тотчас же стала его упрашивать не сокрушаться и спросила, нужно ли ему достать еще. Он попросил еще пять. Я тотчас дала, и он меня ужасно как благодарил, как будто я ему <не расшифровано> действительно сделала такое. Я просила его идти обедать в ресторане, потому что я сама не стану сегодня обедать, <<так как, приняв ол<еум>, нужно дождаться действия>>. Он ушел, обещав прийти как можно скорее. Он ушел в 4 часа, я стала его дожидать, но вот прошло уже пять, шесть, семь часов, а его все нет да нет. Это меня начинало сильно беспокоить. Я его дожидалась и думала попросить сходить за хлебом, так как я начала ужасно чувствовать голод. Я все лежала на постели и почти не спала, все просыпалась, поминутно плакала, тосковала ужасно. Наконец, я попросила хозяйку дать нам свечи и сходить за булкой. <<Я немного поела, но было>> уже девять, десять часов, а его все нет. Мне представилось, что с ним, <<вероятно>>, случился припадок в вокзале и что он не знает, как им объяснить, где я, и он может там умереть, а я с ним не успею проститься. Эти мысли меня до того мучили, что <<я не знала, что мне и делать>>. Я решила, что если он не приедет до 11 часов, то я непременно сама отправлюсь в вокзал и постараюсь узнать, не случилось ли с ним чего. Но в одиннадцать часов Федя пришел. Я ему сказала, что он со мною делает. Но он был сам ужасно расстроен, но мне сказал, что сам ужасно как рвался ко мне в эти последние три часа, просто не знал, что ему и делать, но что он никак не мог оторваться от игры, что он выиграл вместе со своими деньгами до четырехсот франков, но что он захотел еще более выиграть, но не мог отойти вовремя от стола. Это его ужасно как мучило. Но я его утешала, уверяла, что это ничего, что это пустяки, <<ничего, не важно>>, пусть только он успокоится. Он просил меня дать ему возможность себя упрекать за такую глупость, просил у меня прощения Бог знает в чем, говорил, что он меня недостоин, что я ангел, что он подлец. Я его едва-едва могла утешить. Потом он тотчас отправился за свечами, сахаром и кофе. Придя, спрашивал, не надо ли мне куда-нибудь его послать, за чем-нибудь сходить. Но я его упросила остаться дома. Вообще он был в ужасном волнении. Бедный Федя, как мне его жаль (я забыла: в этот день он решился бросить свой старый кошелек, который <<только>> приносил ему несчастье. Я дала ему свой талер, чтобы он купил себе новый, а, кроме того, я дала еще ему 1 Pf. на счастье, который, он говорит, и положил первый, <<когда только купил>> портмоне. <…>

Воскресенье, 7 июля (25 <июня>)
Сегодня день очень яркий. Все <<разоделись>> на улицах нарядные. Я заметила сегодня, что на углу нашей улицы какой-то чиновник в платье с светлыми пуговицами читал громко какую-то бумагу. <<Читал ее долго. Потом, кончив чтение, ушел.>> Я его вижу уже во второй раз, в день нашего приезда и вот сегодня. Я хотела бы знать, что это такое. Осталось <<у меня>> 25, но Федя взял сегодня еще пять, осталось двадцать. Когда он ушел, он просил меня одеться к его приходу, чтобы идти нам потом на почту. Но когда он ушел, мне сделалось так грустно: я была вполне уверена, что он непременно эти деньги проиграет. Мне было невыносимо грустно, я даже несколько раз плакала, просто с ума сходила. Наконец, он пришел и я очень хладнокровно спросила: «Проиграл?», он отвечал: «Да», был в ужасном отчаянии, но я его утешала, и он тогда меня сильно, сильно обнял и растроганным голосом говорил мне, что он меня любит, что я такая прекрасная жена, что он меня и не стоит. Потом он просил у меня дать ему еще денег. Но я отвечала, что сегодня я ему ничего не дам, что, пожалуй, завтра, а сегодня ни за что, потому что он, вероятно, их проиграет. Но он меня умолял дать ему хоть два золотых, чтоб он мог успокоить себя. Я вынула и отдала. Но он просил меня не считать его подлецом, который отнимает у меня кусок хлеба, чтобы проиграть. Я просила его успокоиться, уверяла, что вовсе его таким не считаю, что он волен проиграть сколько ему угодно. Он ушел, а я ужасно как плакала {Меня печалили его мучения и терзания, а также беспокоило наше будущее на чужбине с такими ничтожными средствами.}. Но он очень скоро воротился и сказал <<мне>>, что проиграл деньги. Осталось восемнадцать. Мы отправились на почту, и Федя просил меня взять с собою три золотых, сказав, что если он эти три золотых проиграет, тогда будет решено, что завтра мы уедем из Бадена, потому что жить здесь незачем. Таким образом, у меня осталось пятнадцать золотых. <<Мы отправились на почту.>> Писем нет. Просили нас зайти через несколько времени. Пока мы отправились в вокзал. <<Здесь>> Федя начал играть и проиграл все деньги, и, возвращаясь домой, мы решили завтра ехать в Женеву. Но на дороге Федя встретил Гончарова, с которым меня познакомил. Гончаров сказал мне, что Тургенев видел вчера Федю, но не подошел к нему, потому что знает, что играющие не любят, когда к ним подходят. Так как Федя должен Тургеневу пятьдесят рублей, то ему непременно следует сходить к нему, иначе тот подумает, что Федя боится прийти из боязни, что тот потребует свои деньги. Поэтому Федя хочет завтра сходить туда.7 Когда мы возвращались, то Федя говорил, что он, вероятно, стал бы играть расчетливее, если б меня не было с ним, потому что он решил испытать последнее средство и играть как можно расчетливее, но так как я была с ним, то он торопился. Я боялась, чтобы он не стал меня упрекать в том, что я ему помешала, и тогда я предложила ему взять еще три золотых и в последний раз попытать счастья. Федя был удивительно как рад, начал меня называть разными хорошими именами, говорил, что желал бы лучше, чтобы у него была жена дерево, чтоб она его бранила, чем так кротко его принимала и даже вместо брани только утешала, потому что это больно, когда кротко с ним поступают. Он был удивительно как рад. Потом пошел разменять эти деньги, а я покамест послала за обедом. За обед спросили один флорин и принесли четыре блюда: очень хорошего супа, но немецкого, с яйцами, потом бифштекс, вроде телячьи котлеты и какой-то пирог, сладкий, с вишнями. Все это, как Федя говорит, довольно порядочное, и все это за один флорин. Это уж слишком дешево. Потом мы после обеда пили кофе, очень вкусный, со сливками.
После обеда Федя опять пошел туда, а я осталась дома, сделалась удивительно спокойна. Я думала, ну, пусть он проиграет эти деньги (я ведь уж так ведь и положила, что у нас теперь только 12 золотых), но зато мы завтра уезжаем в Женеву {и опять будем спокойны и счастливы.}. Мы разговаривали с Федей о деньгах и оба находили, что <<это>> ужасно мало <<для нас>> иметь всего только 12 золотых и для переезда, и для житья в Женеве, покамест нам не пришлют из Москвы, а хорошо бы было продержаться, не просить у них ничего. Федя предлагал закладывать наши вещи, но я ему тут же объявила, что мой браслет остался в Петербурге, что я просила маму выслать мне его, <<но что не знаю>>, может быть, она и выслала мне его в Дрезден, но там посылка меня не застала. Но он скоро воротился, принеся сорок талеров, пятнадцать своих капиталов и двадцать пять новых, которые мы и положили в чулок. Он говорит, что выиграл 50, но потом разом поставил 10 на среднюю, <<думал выиграть больше>>, да и проиграл. Ну, а тут и решился поскорее идти домой. Я была рада не столько деньгам, сколько его решимости оставить игру тогда, когда только он это вздумает. Потом он предложил мне идти в вокзал, к музыке, погулять. Мы отправились. Сегодня очень много народу, большею частью здешние жители, а иностранцев не так много. Мы погуляли по музыке и зашли в залу и поместились здесь у крупье. Вот уже два раза я вижу здесь одну русскую, которая играет всегда на золото и постоянно выигрывает. Она ставит большею частью на цифры, но также и на zero. Но вот что замечательно: я заметила, что она три раза поставила на zero и три раза выиграла. Это меня вводит в сомнение: справедливо ли она играет? Один из крупье, раздающих деньги, молодой черноволосый господин, постоянно к ней обращается, улыбается и переглядывается с нею и бесцеремонно говорит. <<Мне кажется>>, не может ли <<тут>> существовать каких-нибудь сношений между нею и им? Может быть, он, как крупье, знает по некоторым приметам, когда может выйти zero и <<поэтому>> не передает ли он ей как-нибудь это, потому что она безошибочно выигрывает на zero. Раз только она поставила, но не выиграла. <<Вообще>> эта особа одевается очень великолепно, в бриллиантовых серьгах, в локонах, в светло-сиреневом платье, с белым шелковым лифом и лиловыми рукавами, отделанными белыми с черным кружевами, – удивительно хорош. <<Вообще она должно быть очень много выигрывает, а потому и получает возможность хорошо одеться. Если бы у меня были деньги, то я бы тоже непременно стала бы ставить именно на те zero, на которые она ставит и, вероятно, также бы стала выигрывать.>> Вообще мне бы очень хотелось узнать ее фамилию, тем более, что лицо ее мне очень знакомо, и лица спутников. Но Федя очень несчастливо играл, – он проиграл все пятнадцать талеров. Сзади меня стояла какая-то немка с мужем, который отмечал на бумажке выходившие номера. Она долго, долго держала в руках своих талер, который хотела <<тоже>> поставить на ставку, долго не решалась, наконец, поставила вместе с Федей и проиграла. Потом она долго рылась в своем кошельке между мелочью, достала еще талер, поставила и проиграла. Ведь эдакое несчастье. Пожалуй, у ней только и есть, что этот талер, и вдруг проиграть его, как это обидно. Была тут еще одна молодая девушка, которая тоже ставила талер, проиграла его и так потом не ставила, – может быть, тоже последний {Говорят, что здешние жители проигрывают в воскресенье, пытая счастье, все свои сбережения, сделанные за трудовую неделю. Как это жаль!}. Какая-то старуха в желтой шляпе несколько раз ставила пятифранковики и каждый раз выигрывала, так что меня это даже поразило: куда ни поставит, непременно и выиграет. Она унесла, мне кажется, пятифранковиков штук 15, если не более. <<Потом подле меня стоял один какой-то, вероятно, благородный мужчина <не расшифровано>, очень жарко дышал, просто-напросто сопел. Он поставил несколько раз 5 франков и каждый раз выигрывал, поставил <не расшифровано> на impair с черным на manque и каждый раз брал все ставки. Потом он стал ставить на числа и три раза таким образом выиграл. Так что он унес, я думаю, непременно франков 100, если не больше. Потом>> подле меня стоял еще один человек, довольно красивый, который играл на золото. Он ставил большею частью rouge или noir и, по мере того, как у него накоплялось, он ставил a la masse 5 Louis, a la masse. Так что у него под конец накопилось a la masse до 15 луидоров. Потом он поставил 9 луидоров и проиграл. Он ужасно, как краснел. Мне кажется, ему было очень досадно так много проиграть. Проиграв все, мы с Федей вышли из зала и отправились домой. Но дорогой я просила у него простить, зачем я пошла с ним, потому что, вероятно, без меня он бы мог не проиграть. Но он меня благодарил, говорил мне: «Будь благословенна ты, Аня. Помни, что если я умру, то, что я говорил тебе, что благословляю тебя за то счастие, которое ты мне дала», что выше этого счастия ничего и не может быть, что он недостоин меня, что Бог его слишком уж наградил мною, что он каждый день об этом молится и только боится одного, чтобы это как-нибудь не изменилось. Он думает, что это только все оттого, что я теперь его люблю, что это как любовь пройдет, так все и переменится. Но я так думаю, что этого совершенно не будет, а что всегда будем так любить друг друга.

Понедельник, 8 июля (26 июня)
День какой-то грустный. Вообще мне ужасно грустно, как никогда не бывало, просто не знаю, что мне и делать. Сегодня у нас было двенадцать золотых и 25 талеров. Федя взял 15, пошел играть. Сначала он зашел к Тургеневу, но его здесь не застал, потому что тот бывает дома только до 12 часов дня. Затем пошел на рулетку и, отыграв 10 талеров, ушел домой, так что у нас оставалось 35 талеров. Но скоро пришел назад, сказав, что проиграл, и просит дать еще 15 талеров. Я отдала, осталось только 4 талера, потому что пятый отдан был за обед. Но сначала мы пообедали и он отправился, а я пошла на почту. Писем нет. Купила конвертов. Затем отправилась по Lichtenthalerstrasse, все дальше и дальше и вышла почти совсем за город {На душе у меня было неспокойно.}. Когда я пришла домой, то немного спустя пришел и Федя и, весь бледный, сказал, что проиграл и эти и просил ему дать последние четыре талера. Я отдала, но была уверена, что он непременно их проиграет, что иначе и не может быть. Прошло более с полчаса. Он воротился, разумеется, проиграв, и сказал, что желает со мною поговорить, посадил к себе на колени и просил меня, чтобы я дала ему еще пять золотых, хотя он знает, что у нас останется только семь золотых и что нам нечем будет тогда жить. Но, нечего делать, иначе он не может успокоиться, иначе, если я не дам, то он сойдет с ума {Он был в страшном волнении.}. Я ему представила, что нам будет ужасно трудно жить с этими деньгами, но много не говорила, а только просила оставить эти деньги до завтра, когда он поуспокоится. Но он мне сказал, что он до завтра будет ужасно как терзаться, что лучше покончить все сегодня, чем мучиться весь день. Разумеется, я не могла устоять против его доводов и отдала ему пять золотых. Он мне сказал, что, может, теперь только так поступаю, но что когда я сделаюсь постарше, когда я сделаюсь «Анной Ивановной», то уже не позволю ему так делать, скажу, что я прежде была глупа, но теперь, если мой муж дурачится, то я ему не должна позволять, должна его остановить. Но как я поступаю, это гораздо лучше {что я покоряю его своею добротою и безропотностью и что он все более и более любит меня}: «Ты покорила <не расшифровано>, – сказал он мне, и он ушел и просил меня тоже куда-нибудь пойти, потому что иначе мне было бы слишком тоскливо дома сидеть. Но я была ужасно как спокойна. Ну, что ж, я ведь так и положила, что у нас останется только 7 золотых, ну так и горевать нечего.
<<Я тоже вышла и>> пошла по направлению к старому и новому замку. Это на горе, и приходится идти по лестнице и проходить мимо дома. Наверху есть несколько террас, с которых очень хороший вид на вокзал и окрестности. Я долго гуляла там, потом отправилась домой. Проходя по одной лестнице, мимо открытой двери дома, я заметила <<на лестнице>> мальчика лет восьми, который, с сумкой и грифельной доской в руках, преспокойно что-то считал. Я его спросила, где он живет. Он сказал, что в этом доме, и выходит всегда учиться на лестницу, что это задал ему учитель, что он обучается в Католической школе. Мне он очень понравился, он вовсе не тупой, как все немцы, и сразу понимает, о чем у него спрашивают. Я поговорила с ним и пошла вниз. <<Я долго ходила, наконец, пришла домой.>> Феди еще не было, но он скоро пришел и сказал, что у него ужасно как болело сердце по мне во все это время, что он из пяти взятых у меня (у меня уж осталось только семь) он проиграл немного, но просит меня идти с ним погулять к музыке. Я оделась, и мы отправились. Гуляли мы недолго, а затем пошли в залу, и тут Федя начал играть. Он то возвышался, то понижался. Наконец, остался только золотой. Мы перешли в другую залу. Здесь Федя начал играть, то проигрывая, то выигрывая. <<Наконец>>, когда у него остался один <<лишь>> золотой, крупье объявил три последние удара, Федя поставил свой золотой на красное – вышло, второй удар поставил на passe – вышло. Таким образом, у нас уже три. Наконец, третий удар поставил на 12 средних – тоже вышло. Нам выдали два. Таким образом, у нас оказалось пять, точь-в-точь как было, когда Федя пришел сюда. Это нас ужасно как удивило и, надо признаться, обрадовало: ну, хоть не выигрыш, то по крайней мере свои на сегодня воротили. Мы были так рады, что всю дорогу весело смеялись, а Федя целовал мне руку и говорил, что нет счастливее его на свете.

Вторник, 9 июля (27 июня)
Сегодня утром Федя хотел идти к Тургеневу, но мы так долго не вставали, что опоздал и сегодня не пошел. У нас опять было 12 золотых. Федя взял пять и пошел играть. <<Следовательно, у нас только осталось семь.>> Но мне по его уходе сделалось ужасно как грустно. Я <<почти>> вполне сознавала, что он непременно проиграет, потом даже стала ужасно как плакать. Действительно, мои ожидания исполнились. Он воротился домой в ужасном отчаянии и сказал мне, что он все проиграл. Потом он меня стал просить дать ему еще два золотых, сказав, что ему непременно нужно отыграться, непременно нужно, иначе не может. Он <<даже для этого>> стал предо мною на колени и умолял дать еще два. Конечно, я не могла не согласиться. Я дала. Осталось всего пять. Я его просила не ходить сегодня, сказав, что он непременно проиграет, но делать было нечего. Он ни за что не мог на это согласиться. Прошло довольно много времени, и я была уверена, что так долго держаться с этими небольшими деньгами не было возможности. Наконец, он воротился и сказал мне, что заложил свое обручальное кольцо и что все деньги проиграл, поэтому просил меня дать ему три на выкуп кольца, иначе оно могло пропасть. <<Он сказал, что>> за кольцо дали ему 17 франков, нужно было сейчас же отдать – не пропадать же ему. Делать было нечего, нужно было дать эти деньги, <<хотя тогда у нас>> оставалось только два золотых и один гульден. Но Федя был в таком отчаянии, что я не решилась с ним говорить, а поскорее дала ему деньги. Он ушел и через несколько времени воротился. Он успел выкупить кольцо и выиграть пять золотых, что с его составляло восемь. Три он отдал мне, а пять оставил себе, чтобы идти опять играть. С него за кольцо не хотели взять никаких процентов, но он отдал франк, сказав, что пусть они возьмут за их услугу. Тут мы стали обедать, потому что я была ужасно как голодна. Дожидаясь Федю, <<все это время>> я ужасно как страдала: я плакала, проклинала себя, рулетку, Баден, все. Просто стыдно, не запомню себя в таком состоянии. {Но после слез мне стало легче.} Пообедали, и Федя опять отправился на рулетку. На этот раз я была <<как-то>> особенно спокойна: я решила, что эти пять золотых пропадут и поэтому не особенно горевала о них. Потом я оделась и отправилась погулять. Я пошла на гору S. Michel, где находится русская церковь. Нужно было идти по довольно крутой дороге и площадке, на которую выползло ужасное множество улиток или мокриц, – не знаю хорошенько. Я сначала не знала, что это такое, и даже немного струсила, но потом увидела, что они <<ужасно как>> медленно движутся на песке, подвигая своими рожками. Я помню, что это, кажется, означает хорошую погоду, если улитки выползают на песок, а тут они почти покрывали все дорожки. В некоторых местах скоплялись целыми семействами, так что даже неприятно было смотреть: такие длинные, слизистые червяки с двумя маленькими рожками. Но ходить на гору мне было довольно тяжело. Кроме того, <<у меня уж и так>> ужасно как болели ноги со вчерашнего гулянья, как будто их кто-нибудь бил. Я взобралась на гору и осмотрела <слово не расшифровано> русскую церковь, потом на дорожке спустилась к фонтану <<и отправилась вниз>> С горы удивительный вид на <<весь>> город, как в панораме, как обыкновенно мы видим на планах. Вообще я <была> очень довольна моею прогулкою, тем более, что <<совершенно>> не встречала ни одной разодетой дамы. Но мне было ужасно как грустно, как-то пустынно, тихо и мрачно. Отсюда я отправилась в город, где в одной лавочке купила себе новую книгу для записывания наших похождений. Стоит она 30 Kreuz<er>. Я хотела выбрать себе большого формата, но здесь были все с такими дурными переплетами, что я не решилась взять. Потом зашла за папиросами. Здесь они стоят 18 Kr<euzer>, а стоили недавно 24, это почти в полтора раза дороже дрезденского, где стоили 4 Grosch. (12 Kr.). Но это оттого, что мелкий табак. Пришла я домой довольно незадолго до Феди, который пришел и сказал мне, что выиграл немного. Когда мы сосчитали, то вышло, что он выиграл 16 золотых и, таким образом, у нас вместе с моими в чемодане пятью золотыми <<вышло>> 21 золотой, – состояние, неслыханное в последние дни. Я была удивительно как рада, потому что это хоть немножко поправило наше состояние. Федя предложил мне идти на музыку. Мы отправились, но, к моей досаде, не оставили дома этих денег. Мы долго гуляли и слушали «Stabat Mater» Rossini, эту чудную песнь, этот великий гимн, который так и проникает в душу. Я не знаю, много ли таких прекрасных вещей, как эта. {Федя высоко ставит «Stabat Mater» и всегда с благоговейным чувством слушает этот гимн.}





КНИЖКА ВТОРАЯ
Среда, 10 июля (28 июня)
Сегодня мы встали в десять часов. Федя отправился к Тургеневу, у которого просидел часа с полтора. От него Федя пошел на рулетку, взяв с собою пять золотых; у меня осталось дома 10. <…> Пришел Федя и с досадой сказал, что проиграл, что его все толкали и не давали спокойно ставить ставки. Он попросил меня дать ему пять золотых, причем мне рассказал, что у него уже было до 17 золотых, но он хотел все увеличивать и все спустил. Я, разумеется, сейчас же дала. Осталось у меня опять 5 золотых, но я нынче попривыкла к этим историям, и они меня не так сильно беспокоят. Когда Федя ушел, я сделалась удивительно спокойна, как будто бы это были вовсе не последние наши деньги. Он пробыл, я думаю, больше часу, в продолжение которого я лежала на диване, смотрела в стену и думала, – это сделалось нынче моим любимым занятием. Наконец, Федя пришел; он мне показался очень бледным: я подумала, что он проиграл, и стала его утешать, говорила, что проигрыш – пустяки, что ничего важного не случилось, Федя мне сказал, что он не проиграл, а немного выиграл, и показал мне свой кошелек. Какое немного: было сорок шесть новых монет, целый кошелек монет! Я была ужасно рада, потому что теперь наше существование опять хоть сколько-нибудь обеспечено. (С моими пятью это выйдет пятьдесят одна монета.) Я была очень, очень рада, что выигрыш поможет нам хоть сколько-нибудь продержаться, что не придется ходить к Тургеневу и просить у него дать нам денег 1 до присылки от Каткова. Федя говорил, что ему ужасно как везло сегодня: он ставил на золото и поминутно получал, так что все дивились его счастию.
Я послала сейчас же за обедом. Тут мы вспомнили, что у нас нет кофею. Федя тотчас же вызвался сходить за кофеем, свечами и вином. Я всегда удивляюсь, когда Федя у нас занимается хозяйством. Ну, кто бы подумал, то есть поверила бы я, что этот серьезный человек, которого я в первый раз увидела 4-го прошлого октября, такой угрюмый человек, мог заниматься подобными пустяками, толковать с немецкими купцами о свечах и прочем? Федя отправился, а пока принесли обедать, и я расставила кушанья на столе. Я как-то нечаянно подошла к окну и не в окно, а в стекло окна увидела Федю, который нес в руках букет. Я стала дожидаться Федю, но вместо него пришел какой-то мальчик лет восьми, очень маленький. Он принес целую корзинку ягод. Я взяла у него из рук, посмотрела и увидела, что тут была малина, абрикосы и персики и мой любимый крыжовник. Это внимание Феди ко мне меня чрезвычайно обрадовало, тем более, что я вовсе его не ожидала. Сам Федя зашел за вином и чрез несколько минут явился ко мне. Мари сказала мальчику сесть на стул, но этого смешной мальчуган не осмелился, а сел только на кончик стула и ужасно смешно на меня посматривал. Пришел Федя и подал мне букет; я была донельзя рада и несколько раз поцеловала Федю. Я так благодарна моему дорогому, милому Феде за его внимание ко мне: он знал, что сделает мне большое удовольствие, и сходил за букетом, а это довольно далеко от нас. Вообще я чрезвычайно ценю всякое внимание Феди ко мне; например, когда я ложусь спать, я говорю: «Прощай, Федя», и он непременно приходит ко мне проститься, и я бываю всегда несказанно, невыразимо рада и счастлива. Так и в этом случае, я была очень, очень довольна. Федя сказал мне, что здесь, в «Stadt Paris», за вином, где он уже познакомился с хозяйкой, она, увидав букет, сказала ему: «Какой великолепный букет!» Федя отвечал: «Я несу его моей жене». Все немки, бывшие в лавочке, были чрезвычайно этим довольны, то есть этим вниманием к «жене». Букет действительно, великолепный; в средине были желтые и розовые розы, кругом фиалки и гвоздики, так что был удивительно красиво составлен. Мы сели обедать. Обед наш был, как нарочно, тоже очень хорош. Вообще они за наш флорин (60 копеек или около того) кормят нас очень хорошо. Например, я расскажу, что у нас было сегодня: очень вкусный суп-овсянка (которую, надо сказать, я никогда не любила, но сегодня она мне так понравилась, что я съела две тарелки), второе кушанье – довольно много жареной говядины с картофелем, зажаренным так, как его любит Федя, потом целый цыпленок и к нему компот из вишен и четыре куска отличного бисквитного пирожного. Они каждый день переменяют кушанья и, заметив, что мы постоянно у них берем, дают нам все лучше и лучше. Я велела сделать кофе, и мы чудесно пообедали. На десерт у нас были малина, крыжовник и вишни, совершенно черные. Но я так много ела вишен в Дрездене, что они мне стали противны, и я не могу съесть ни одной ягоды. Были у нас абрикосы и персики, но персики оказались не так вкусны: они жестки и желтоваты. (Вообще во всей Европе нельзя достать спелых персиков потому что их срывают незрелыми для отправления в другие страны, и персики доспевают дорогою.) Но абрикосы были удивительны, хорош был и крыжовник. Мы вздумали дать крыжовника и вишен Мари, но та сначала не понимала, что ей делать с ягодами; когда мы растолковали, что ягоды даем ей, то она была рада, как дитя, и очень благодарила. Смешная эта Мари: у ней усердия бездна, – просто из кожи лезет, чтобы сделать что-нибудь получше, но понятливости решительно нет никакой; из усердия она по три раза в день переменяет у нас в графинах чистую воду. [Вообще] у нас обед прошел очень весело. Да, разумеется: у нас было теперь 50 золотых (один золотой мы разменяли и после покупок осталось три гульдена и мелочь), значит можно было надеяться прожить, по возможности, дольше, не нуждаясь. Вообще я была сегодня гораздо спокойнее. Я просила Федю исполнить мою просьбу, то есть не ходить сегодня на рулетку: я уже заметила, что если человек выиграет, то уж ему в тот день ходить на рулетку не следует, иначе будет непременно проигрыш. Да и действительно, зачем быть таким недовольным. Но Федя просил у меня только пять золотых, чтобы попытать счастия; может быть, сегодня счастливый день, и удастся еще выиграть. Не дать денег не было возможности, и я дала и была уверена, что он непременно проиграет.
После обеда мы вместе вышли, сначала зашли на почту, но писем не получили. Федя отправился на рулетку, а я пошла, как он мне указал, налево от вокзала, следуя вдоль по речонке. В ней не было, я думаю, и ¼ аршина воды; она имеет крутые берега, вымощенные и покрытые зелеными вьющимися растениями; потом пошли отлогие берега, поросшие прелестною зеленою травкою. Зашла я очень далеко, я думаю, версты две, три от дому и повернула назад, но уже по другой стороне. Одно меня сильно беспокоит в моих прогулках, – это, что мне кажется, что со мною сделается обморок; вдруг мне делается как-то нехорошо, и я боюсь упасть без чувств. Также меня всегда страшит мысль, что я запнусь за ступеньку лестницы, которых здесь так много попадается по дороге, и непременно упаду, а последствия этого могут быть очень дурные, то есть выкидыш. Этого мне никак бы не хотелось; мне кажется, что тогда я стану считать себя несчастной. К тому же, я знаю, что это страшно огорчило бы Федю, который часто вместе со мной говорит и мечтает о нашем будущем ребенке. Я проходила, я думаю, больше часу, пока не пришла в густую аллею, которая называется Promenade. Я уже хотела своротить в улицу, как вдруг увидела Федю, который сидел на скамейке и давно, как он мне говорил, дожидался меня. Он сказал мне, что его все толкали и что поэтому он все проиграл. Просил дать 5 золотых, чтобы он мог отыграть проигранное. Мы пошли домой; я, разумеется, дала, хотя опять-таки была вполне уверена, что он непременно проиграет: невозможно же рассчитывать на постоянное счастье. Действительно, я недолго просидела дома, как Федя вернулся и сказал, что и эти золотые проиграл. Федя звал меня идти гулять в вокзал; было довольно еще светло, и поэтому мне не хотелось идти в вокзал, где все ходят такие разодетые барыни. Признаться, мне не особенно приятно ходить вечно в моем черном платье, которое далеко не так хорошо среди их блестящих костюмов. Впрочем, я не очень-то забочусь о мнении дам. Несмотря на мои противоречия, Федя просил идти с ним и взять с собою 2 золотых; я опять-таки наперед знала, что это будет проиграно. Но когда Федя мне сказал, что мне, вероятно, жаль этих денег, то я, конечно, их отдала. Я вовсе не денег жалела, а знала верность приметы, что не выиграть в этот день. Когда мы пришли, было совершенно светло, но фонари были зажжены, что представляло очень некрасивый вид. Вообще я не люблю времени, когда еще светло и дневной свет борется с светом фонарей, – это неприятно видеть. Чтоб дождаться, пока стемнеет, мы вошли в залу и подошли к столу. Федя сначала начал выигрывать, но потом неосторожными ставками все проиграл, и выигранное, и принесенные два золотые. Это ужасно рассердило Федю, и он, не зная, на что сердиться, начал бранить, зачем так долго не темнеет. Мы вышли в аллею и уселись между немцами на скамейке. Федя все время утешал меня, говорил, что это ничего, что мы проиграли, как будто бы мне требовались утешения: я более его была спокойна. А я его уговаривала, чтоб он не горевал, что проигрыш в сравнении с нашими деньгами сущие пустяки. <…>
Я легла сегодня спать в 10 часов, потому что довольно утомилась, да и сидеть было скучно: читать нечего. Пока я молилась и приготовлялась спать, Федя сидел и, как он говорит, выжидал, скажу ли я ему по обыкновению: «Прощай, дорогой Федя», или нет, потому что подумал, что я на него рассердилась. Все это объяснилось, и мы очень дружески расстались. Федя принялся ходить, а я под его шаги уснула. У меня так нервы раздражены, и я нынче вижу все какие-то странные сны. Так и тут я видела во сне моего папу; потом видела какого-то молодого человека, и что Федя взял четыре тысячи франков и отправился с ними на рулетку; а я знала, что на дороге нападут разбойники и убьют их; мне сделалось так жалко Федю и до того сердцу больно, что я от этого проснулась. Тут мне пришло на мысль, что и нас могут обворовать кузнецы, которые живут наверху. Я встала с постели, чем ужасно испугала Федю, и просила его покрепче запереть дверь.


Четверг 11 июля (29 июня)
День сегодня великолепный. Я проснулась, кажется, часов в 8, но не встала, потому что Федя до четырех часов не спал; я боялась, что наделаю шуму и разбужу его. В десять часов Федя проснулся и не захотел уже спать. Я сказала сделать чай; пришла Мари и принесла карточку Тургенева, который приехал в карете и, спросив ее, здесь ли мы живем, велел передать эту карточку. Вероятно, он не хотел зайти сам, чтоб не говорить с Федей, ну а долг вежливости нельзя было не отдать. Да и странно: кто делает визиты в десять часов утра, – разве это только по-немецки, да и то как-то странно.2 Мари нас сегодня все смешила своими ужимками: она, разговаривая, всегда действует пальцами, указывая на ту вещь, о которой идет речь. Федя долго ходил по комнате и в час ушел на рулетку, взяв с собой восемь золотых. У нас из 50 вчерашних осталось только тридцать золотых; но это еще очень довольно, если они не будут с тою же поспешностью выходить из нашего кармана, как те прежние. Я была вполне уверена, что Федя их проиграет, – это так и будет, – и непременно явится взять другие. Слова мои оправдались: Федя действительно проиграл; он объяснил это тем, что подле него стоял какой-то англичанин, от которого удивительно пахло острыми духами, так что не было возможности выдержать, потому-то он и проиграл. Федя просил меня дать ему еще пять золотых, я дала; осталось 25 золотых. Ну, – подумала я, – вот как начинают уходить наши денежки, пожалуй, легко может быть, что скоро останется у нас опять штук десять. <…>
Я пришла домой, но Феди еще не было. Я долго лежала на диване. Наконец, пришел и Федя и сказал, что немного выиграл. Он показал мне сорок монет; таким образом у меня опять вышло 65 монет, – шестьдесят в чемодане и пять у него. Но Федя был очень раздосадован: ему ужасно везло, и он выиграл тридцать или сорок золотых и еще пятнадцать, которые он и поставил на двенадцать последних и проиграл. Вот эти-то пятнадцать золотых его и сердили, – так ему было досадно, что он их пропустил. Потом Федя вызвался сходить за вином и за персиками. Пока он ходил, Мари сходила за обедом, который нам прислали еще лучше вчерашнего и одним кушаньем больше, – просто удивляют нас своим вниманием, Федя воротился и опять принес букет, немного меньший, но тоже великолепный. Решительно Федя меня балует. Он также купил крыжовнику, вишен, персиков и абрикосов. Мы принялись есть. После обеда я положила эти 60 золотых в кушак, а он взял себе 5 монет и сказал, что идет на рулетку не для игры, а просто желая как бы побаловаться, даже без всякой страсти, и что если проиграет эти 4 золотых (потому что пятую монету он истратил на покупки), то их не будет жаль. Федя ушел, а я отправилась отдавать платки метить; возьмут по 9 крейцеров за букву, и они будут готовы не ранее недели. Потом я сходила на почту, но тоже ненадолго, потому что мне показалось, что в нашей квартире дым, и мне вдруг представилось, что у нас может случиться пожар, и тогда уже все пропало. Писем сегодня нет. Пришла домой, пришел и Федя. Он проиграл. Это его раздосадовало, и он предложил мне пойти на рулетку и взять с собою 5 золотых. Он сказал, что, может быть, мы и не зайдем, но говорил, что хочет поскорее попробовать новую систему – именно ставить на zero, так что, может быть, можно и много выиграть. Делать было нечего, – взяли пять золотых и пошли гулять, но музыкантов, которые сегодня начали играть ранее обыкновенного, уже не было, – вероятно, они куда-нибудь ушли, в театр, что ли, – ведь мы здесь вовсе не au courant с тем, что здесь делается. Пришли в залу; я предложила Феде, так как у меня не счастливая рука, не стоять около него, а сесть где-нибудь в стороне; я так и сделала, села в сторонке, но от этого нисколько не умножилось счастье. Федя ставил на zero, оно вышло два раза, а он все-таки проигрался. Это его ужасно как раздосадовало, и он вышел очень сумрачный из залы. Когда мы шли по аллее, то Федя начал говорить, что было бы очень хорошо теперь сходить домой; я останусь дома, а он отправится на рулетку и начнет играть, взяв еще 5 золотых; может, что-нибудь и выйдет. Я сперва начала ему возражать, сказав, что ведь он сегодня выиграл, так и довольно нам, но это не помогло, и я должна была согласиться. Федя просил меня не сердиться, как будто я сердилась когда на него, целовал мои руки и говорил, что, ради Бога, не хочет, чтобы моя нежность к нему исчезла. Я отвечала, что моя любовь к нему никогда не изменится. Пришли домой. Я дала ему деньги, и он отправился на игру, а я осталась приготовлять чай, который у нас, надо заметить, делается ужасно как долго. Федя скоро пришел, сказав, что все проиграл.
Вечером Федя сказал мне, что привязался ко мне, как ребенок, и что меня сильно любит и боится меня огорчить. Я его утешала, говорила, что у нас еще очень много денег осталось; осталось еще 50 золотых, а это ведь очень большая сумма при наших обстоятельствах. Федя весь вечер был очень скучен и раздражителен; он, видимо, потерял всякую надежду, и на него напало такое уныние, что мне было его чрезвычайно жаль. Я же была очень спокойна, потому что ведь с сегодняшним выигрышем вернулось почти все, что с нами было при нашем приезде сюда. А мой идеал – это сколотить 60 монет, да с ними прожить до отъезда. <…>
Пятница, 12 июля (1 июля)
Сегодня я встала часов в 10 и, как говорит Федя, должно застучала сапогами, так что разбудила и его, а он, бедный, лег в 4 часа, именно в то время, когда у нас внизу, в кузнице, начали выколачивать какую-то коляску. (Ведь угораздило же нас найти квартиру над кузницей. Вообще мы выбираем места обыкновенно ужасно шумные; так и в Дрездене, во все время, как мы там жили, на нашей улице мостили мостовую, а потому в 4 часа утра подымали такой сильный шум и гам, что спать решительно не было возможности. Что за напасть за такая!) Впрочем, я не обращаю внимания на шум в кузнице, так как уже привыкла к нему; ну, а Федя, тот примечает, потому что он реже меня бывает дома. Меня это очень огорчило, потому что я знаю, что, недоспавши, Федя делается капризным и раздражительным. Напились кофею, причем и кофе ему не понравился. Потом Федя пошел на рулетку, взяв с собою 5 золотых, а меня просил в это время сходить за конвертами и сургучом. Я сейчас же отправилась и купила большую пачку сургуча за 24 крейцера и пакеты за 12 крейцеров. Не успела я прийти домой, как воротился Федя; сказал, что проиграл, и просил дать еще 5 золотых; я ему сейчас же дала (осталось 40). Скоро он опять пришел, опять проиграл, и на этот раз просил меня дать ему 10 золотых. Мне было его жаль, и я дала, хотя осталось мало, всего 30 золотых. Я ему сказала, что пойду гулять, потому что не хочется сидеть дома, Федя ушел в вокзал, а я пошла по направлению к новому Schlossweg; здесь я вошла по прямой лестнице, ступеней в 220, в Новый замок, где гуляла несколько времени. Как там хорошо! Это небольшой сад, но удивительно хороший. Высокий сумрачный замок на горе, с небольшим, но красивым подъездом, под которым висит матовая лампа. Пред замком стоят высокие, темные сосны и ели, вся стена обвита плющом, таким мрачным, что придает удивительную прелесть стене. Недалеко терраса с видом на горы. Несколько дальше идет отличный сад, который находится под замком; в нем целые аллеи обвиты розами. Мне это удивительно как понравилось. Потом я пошла из Нового замка в Старый, в котором я еще ни разу не бывала. По дороге, на распутье двух дорог, стоит столб, на котором находится орел, держащий голубя. Это, вероятно, герб, означает границу какую-нибудь. Здесь находится колонна (колодезь?), вокруг которого идет скамейка. Я посидела на ней и спросила девочку, которая тут бежала (вязала?), где дорога к Старому замку. Она мне указала и тотчас же попросила подарить ей сколько-нибудь. Это попрошайничество ужасно развито здесь везде; просто поминутно попадаются просящие подарить им что-нибудь. Я дала ей 1 Кг. Тут ко мне подошел какой-то мальчик, предложивший мне нанять осла, чтобы прогуляться. Запросил за один час 42 Кг., за 2 часа по 30 Кг. Я сказала, что в другой раз воспользуюсь этим, прошла несколько далее, села на скамейку и, отдохнув немножко, отправилась домой, потому что было уже 4 часа, и Федя, вероятно, дожидается меня обедать. Но Феди дома еще не было, а когда пришел, то сказал, что проиграл все, и взял еще 10 монет (осталось 20). Мы пообедали, но сегодня дали нам обед прескверный, как никогда, как будто знали, что мы в неудаче, так что мы остались голодные, и Федя дал денег, чтобы купить еще порцию телятины и котлет. За обедом Федя был удивительно нежен и добр ко мне. Потом пошел на рулетку и выиграл 30 золотых, так что у нас опять оказалось 50, но пять он оставил себе и вечером их проиграл в то время, когда я ходила на почту за письмами. Получила письмо от Стоюниной, адресованное на Дрезден, из которого оно и переслано. Она много говорит в письме о своей девочке, которую, видимо, очень любит. Я этому очень рада и письмо прочитала с удовольствием. Вечером мы пошли на рулетку и проиграли эти 5; сначала Федя взял 4, а 5 дал мне, сказав, чтобы я ни за что не отдавала ему их, а когда проиграл все 4, то обратился ко мне, чтоб я дала, иначе ему придется идти домой за деньгами. Ну, я, конечно, дала, а он и проиграл. Когда мы воротились домой, то Федя начал говорить, что надо бы нам что-нибудь сладенького, и вызвался сходить разменять деньги и купить чего-нибудь, для того, чтобы иметь деньги завтра отдать хозяйке. Он отправился и пришел, принеся свечи, лимоны (так как он знал, что меня сегодня тошнит и поэтому хотел устроить лимонад), апельсинов 4 штуки по 9 Кг. за штуку, сыру и даже, что меня очень удивило, купил мелкого толченого сахару. Такая заботливость просто поразила меня, – решительно я у него живу «как у Христа за пазухой». Меня даже смех берет, когда я вижу, что он отправляется за покупками и приходит, нагруженный свечами или сыром. Он очень любит хлопотать, заваривать чай и даже, как видно, делает это с удовольствием. Он очень, очень милый человек, мой муж, такой милый и простой, и как я счастлива. Мы весело напились чаю, поели сыру, апельсинов и устроили лимонад, очень вкусный. Пред сном были опять нежные, добрые разговоры. Я заснула очень покойная, потому что иметь хоть эти 44 золотых в кармане очень приятно, хотя бы это было и не надолго – гораздо лучше, чем иметь всего 2 золотых и не знать, как прожить остальное время.


Суббота, 13 июля (2 июля)
Сегодня мы встали довольно рано, и я сейчас же заплатила хозяйке за квартиру 5 флоринов; три она уже получила, а мы платим всего 8 флоринов в неделю. Она была, кажется, этим очень довольна. Пока я стала прибираться и пошла на почту отнести письмо Каткову,3 которое Федя, наконец, написал, он отправился на рулетку, но скоро вернулся, проиграв взятые 5 золотых. Я дала ему еще 8; одним словом осталось 30. Он очень долго не приходил. Я все это время читала <...> и даже принималась шить, но мне было удивительно как грустно. Я даже не могла понять этого ощущения: мне до всего все равно, как будто не мое дело, что бы там ни случилось. Меня ничего не радует, моя веселость пропала Бог знает куда. Мне никуда не хочется, я бы даже не особенно обрадовалась, если б мы выиграли Бог знает какую сумму: так мне было до всего все равно. Мне не хочется ничего делать, ни шить, ни писать, ни читать (правда, читать решительно нечего); Федя советует мне ходить в читальню, которая находится при вокзале; говорит, что туда ходят читать женщины. Я, разумеется, думаю туда сходить, но меня как-то все ничего не радует. Мне кажется, приезжай хоть мама, – человек, которого после Феди я люблю больше всего на свете, – и приезд ее меня не слишком бы обрадовал. Я бы, кажется, все лежала на постели с закрытыми ставнями и ничего не думая (?). Эта такая апатия, от которой я решительно не знаю, как мне избавиться. Даже ехать отсюда мне решительно не хочется; даже тяжело подумать, что надо будет опять укладываться, опять ехать, а на дороге меня опять будет тошнить, – лучше даже и не думать о дороге. Наконец, пришел Федя; сначала сказал, что плохо, а затем показал мне полный кошелек. В нем было 61 монета, что с нашими 30 составит <91> монету золотых. В числе их Феде попалась одна монета в 40 франков, которую ему еще ни разу не давали. Эту монету, как обыкновенно, он хотел отложить, но потом подарил мне, так что я теперь владелица золотой монеты в 40 франков. Но, к досаде, я не могу ее никуда употребить, потому что все-таки на нее буду рассчитывать в случае нужды; а то я бы непременно купила себе брошь или что-нибудь хорошее. Федя рассказывает, что ему удивительно как везло, так что все удивлялись его счастию: куда ни поставит – все выигрывает. За ним обыкновенно становится какой-то англичанин и ставит туда, куда ставит Федя; а Федя замечал, что когда он поставит и посмотрит при этом на англичанина, то непременно выиграет: такое уже счастливое лицо у этого человека; он говорит, что такое доброе и милое, что непременно приносит с собою выигрыш. Они не понимают друг друга, потому что Федя не говорит по-английски, а тот, вероятно, не говорит по-французски, но при ставках всегда как-то разговаривают мимикой, что бывает (я представляю себе) очень смешно. Федю там уже знают, и до такой степени, что официанты обыкновенно подставляют ему кресло. Ему бы следовало дать что-нибудь официантам, которые так услужливы к нему, но он, кажется, ничего еще им не давал. А одна какая-то дама вот уже два раза, как заметил Федя, уступает ему свое место. Пока я складывала монеты в кушак, Федя отправился за сластями. Немного погодя явилась женщина, которая принесла целую корзинку абрикосов, вишен, крыжовника (Федя знает, что я люблю крыжовник), слив и рейнклодов, – так называется плод в честь Reine Claude, какой-то королевы. Женщина почтительно спросила у меня корзину, а когда я сказала, что у нас еще одна корзина остается, то мне ответила, что эту корзину возьмет тогда, когда господин придет еще раз за фруктами. На рынке его уже знают; там стоят три торговки, и Федя непременно купит у каждой из них что-нибудь; у одной фрукты, у другой букет, у третьей ягоды. Женщина ушла, и через минуту пришел Федя и принес новый букет. Сегодняшний букет был удивительно как хорош: посредине белые и пунсовые розы и окружены Fleur d’orang’ем, что представляло очень хороший вид и давало прелестный запах. (Какие здесь торговки обманщицы, например, они всегда запросят за букет один флорин (60 Kr.); Федя всегда предложит им 30 Kr. <<30 коп.>> и они уступают. Они говорят, что уступка оттого, что Федя постоянно у них берет; но разве ради знакомства можно уступать 30 Kr. (30 коп.); это уже слишком много; а все-таки это скверная привычка – запрашивать.) Я была очень рада букету, а особенно внимательности мужа ко мне. Федя зашел за вином и опять показал букет. Здесь хозяйка магазина, у которой он считается знакомым, спросила его, давно ли он женат, и он отвечал, что пять месяцев. Я думаю, она удивилась, что вот уже люди живут пять месяцев вместе, а муж носит своей жене букеты; ей, может, даже смешно, а я счастлива. Но вино я купила прежде него, так что это останется до завтра. Мы очень весело пообедали, и обед оказался гораздо лучшим; принесли даже рыбу, чего еще ни разу не приносили нам. После обеда Федя пошел поиграть, взяв с собою 8 штук (80 у меня в кушаке, 2 у меня и 1 истратили). Перед уходом мы дали нашей Мари один флорин, и она была этому очень рада; я думаю, что у ней никогда не бывает денег, и это ей сильно поможет. Я отправилась погулять и хотела дойти до Lichtenthaler Allee и для этого отправилась по Lichtenthalerstrasse. Шла очень далеко и много, наконец, вышла к той самой аллее, по которой мы недавно ходили по направлению к началу речки, но тогда мы не знали, как эта аллея называется. Я решилась пройти до конца аллеи, шла очень долго, пока, наконец, не дошла до католического мужского монастыря. Я вошла во двор, прогулялась немного и потом повернула домой. Идти мне было ужасно как много, я шла быстро; сначала это было для меня ничего, но потом сделались сильные боли в нижней части живота, так что я даже испугалась, чтобы чего не случилось. Федя меня дожидался в аллее, как говорит, уже давно; деньги он проиграл, а все оттого, что сзади его стоял какой-то богатый поляк с полячком, по-видимому, как это всегда водится; полячок ставил очень немного талерами, но говорил на целые золотые; как, например: он прибавлял, что непременно выйдет на средние, а если не на средние, то на первые, а если не на первые, то на последние; понятно, что что-нибудь да следует выйти. Это так рассердило Федю, что он небрежно ставил ставки и проиграл. Мы пошли домой, и Федя сначала меня побранил, зачем я так долго, но потом, когда узнал, что у меня болит немного живот, очень испугался и выбранил, зачем я скоро шла, что он мог преспокойно подождать еще много времени, а спешить было не для чего. Потом он предложил мне пройтись к музыке и предложил взять 5 золотых; делать было нечего, 5 золотых взяты, хотя я была вполне уверена, что они будут проиграны, потому что ими нельзя выиграть (?). (Насчет нас существуют многие приметы: куда мы ни приезжаем, непременно переменяется погода и из постоянной хорошей погоды делается удивительно непостоянная и дурная. Это было замечено: <1)> в Москве, в Берлине, в Дрездене и, наконец, по приезде сюда. 2) Когда мы подходили к музыке, музыка непременно прекращается, – это тоже замечено во многих случаях.) Я забыла сказать, что сегодня, когда Федя много выиграл, его встречает Гончаров, который вздумал пофанфаронить и показать, что он здесь не играет, а так только, а поэтому он спросил Федю, что такое «passe» и сколько на него берут. Ну разве можно поверить человеку, которого видели по два и более часов на рулетке, что он не знает игры; ну, а нужно показать, что, дескать, «этим мы не занимаемся, а предоставляем другим разживаться таким способом».4 Гончаров спросил Федю, как идут его дела. Федя отвечал, что прежде проиграл, а теперь воротил и даже с небольшим барышом, при этом показал ему полный кошелек. Гончаров, я вполне уверена, передаст это Тургеневу, а Тургеневу Федя должен или 50, или 100 талеров, поэтому как бы я была рада, если б удалось отдать Тургеневу здесь же, не уезжая, потому что иначе каким образом Федя успеет отдать эти деньги, когда мы приедем в Россию.
Мы пошли на музыку, но сегодня она была из рук вон плохая. Зашли на рулетку, и по обыкновению проиграли, после чего Федя сделался удивительно мрачен; меня это ужасно как досадует, что теряется от этого весь вечер. <…>

Воскресенье, 14-го июля (2-го или 3-го, – не знаю)
Утро сегодня прекрасное, хотя ветреное. Встали довольно рано, особенно я, – просыпалась в 7 часов, но в 10 опять уснула. Мне не давали уснуть ребятишки хозяйки, которые ужасно ревут. Я просто никогда не слыхала таких крикливых ребят, как у нее. Сегодня Федя встал сердитый и со мной поссорился. Ужасно рассердился на детей и несколько раз передразнивал их, как они ревут, что выходило ужасно как смешно. Потом взглянул на меня и видит, что я смеюсь, он расхохотался и сказал: «Фу, какая ты смешная! На тебя сердиться нельзя, ты так хорошо смеешься!» Сегодня Мари, несмотря на то, что ей дали вчера деньги, не особенно старательна, и, по обыкновению, ужасно долго все делает. Просыпаясь, мы имели 75 в кушаке и 2 у меня. Федя отправился играть, хотя я предчувствовала, что сегодня обойдется очень дурно, тем более, что видела сон, будто бы мы все проиграли. Он взял сначала 7, потом воротился и, проиграв, взял еще 8, но и тем была такая же честь. Затем еще раз вернулся, пока я никуда не уходила, и взял 10. Потом недолго поиграл, пришел сказать, что и эти проиграл, и просил меня дать ему еще 10. Осталось 40 всего, дала и эти, а сама пошла гулять, но ходила не слишком долго. Пошла по прямой лестнице в Новый замок, но на половине дороги должна была остановиться, потому что сильно устала и едва могла дышать. Потом взобралась еще выше, еще несколько времени сидела, так что ходила очень немного, а устала страх как. Пришла домой, как обещала, в 4 часа; Феди не было. Наконец, в 5 он пришел и ужасно был расстроен. Ему было страшно досадно, что еще недавно у него у руках было 44 монеты, но он все спустил, потому что не умел вовремя остановиться. Мне самой это было немножко досадно. Мы пообедали очень невесело, хотя я старалась изо всех сил его утешать. Потом он взял еще 5 (осталось 37), ушел, а я пока сходила на почту. Писем нет. Федя воротился домой и сказал, что и эти проиграл, просил еще 5, сказав, что если эти проиграет, то больше играть сегодня не будет и дает мне слово, что больше сегодня не спросит. Действительно мне представлялось, что сегодня будет несчастный день, и это так и случилось. Я дала ему 5 (осталось всего 32, но и с этим еще можно жить, тем более, что у нас накуплено много съестных припасов). Федя ушел и еще не приходил, я пишу и не знаю, что еще выйдет. Мне кажется, что он эти деньги непременно проиграет, – сегодня уж такой несчастный день; не следовало бы совсем и ходить, потому что сегодня страшная толкотня, множество народу, разных подростков, все толпятся, толкаются, места нельзя найти порядочного. Не знаю, что и писать. Против нашего дома живет какая-то девочка, которая удивительно похожа на Лялю: так же здоровается, как он, так же смеется, как он, – просто Ляля да и только. Особенно, когда она бывает без сетки, а так зачесана под гребенку, просто мне кажется, что это не девочка, а мой Лялька. Под моим окном находится конюшня, а пред нею коляска, в которую обыкновенно вечером запрягают лошадь и отправляются на железную дорогу для извозу. Упряжь здесь довольно простая, делается очень просто. Я всегда припоминаю при этом наших извозчиков, которые так усердно должны стараться и так долго копаются, чтобы запрячь лошадь, между тем это делается здесь так просто. Здесь коляски обыкновенно покрываются белыми и красными покрывалами, вязаными или просто, как занавесочки на спинке и сиденье, и это представляет чистый вид. Как бы это было хорошо завести у нас, у наших извозчиков, у которых такие грязные сиденья, что неприятно и сесть. Уши у лошадей украшены большими белыми наушниками, что мне кажется смешно: не знаю, зачем это? Так как здесь приходится часто ездить по гористой местности и по гористым улицам, то обыкновенно, спускаясь, подкладывают под заднее колесо деревянную штучку, которая прикреплена к коляске железною цепью. Таким-то образом она движется вниз, а сойдя на плоскую местность, обыкновенно эту деревяшку вынимают, и коляска катится свободно. Я забыла, что сегодня была на здешнем кладбище; это очень небольшое кладбище, но удивительно спокойное; мне кажется, здесь так хорошо лежать. На меня опять нашли грустные мысли; от них меня отвлек маленький щенок, который вдруг, ни с того ни с сего, захватил мое платье и начал его грызть. Я вырвала платье и погрозила зонтиком; щенок сначала испугался, но потом побежал за мной и начал играть с моим зонтиком, начал валяться, прыгать и хватать меня за платье и так долго играл, пока, наконец, его не взял какой-то Баденец на руки и не унес домой. Сегодня я ужасно как ошиблась: Федя сегодня не проиграл, а выиграл, именно выиграл 43, так что у нас с моими 32 очутилось 75; 72 он мне оставил, а 3 взял себе и непременно торопил меня идти на прогулку, говорил, что ничего <...> и что гулять ужасно как хорошо. Придя, он извинился, что заставил меня ждать, и просил не сердиться, как будто я когда-нибудь сержусь на него. Я поспешно оделась, и мы отправились; сначала погуляли, а потом пошли на рулетку. Сегодня, странное дело, мне ужасно скучно показалось стоять у рулетки, несмотря на то, что Федя тут ставил. Он поставил один на passe, – это выиграли, сделалось 4, потом поставил еще груду серебра и на него золотой и проиграл; он переждал несколько времени, потом поставил 6 монет на последние 12 и выиграл 3 золотых монеты и еще несколько серебра. Тогда я стала просить, чтобы он ушел, потому что мне скучно. А собственно-то мне хотелось уйти с выигрышем хоть раз, потому что я заметила, что если пойду с Федей, то он непременно проиграет, ну, а раз нужно было сделать так, чтобы он при мне не проиграл, а ушел хоть с небольшим выигрышем. Когда мы сосчитали, то оказалось, кроме наших взятых 3 золотых монет, еще 75 франков. Я очень была этому рада, и когда мы проходили мимо книжного магазина, предложила феде зайти туда. Мы зашли и у приказчика (у которого клоп ползал по светлому жилету) просили показать книг. Мы выбрали два тома романа Gustave Flaubert «Madame Bovary», роман, про который Тургенев отнесся, как про самое лучшее произведение во всем литературном мире за последние 10 лет. Потом спросили Charras,5 но нам сначала подали историю 1813 года, а не 1815. Мы чуть-чуть ее не купили, – вот бы было хорошо; потом отыскался и 1815 год. Взяли за все книги 10 Фединых и от меня 1 франк (франк равняется 28 Kr.). За «Bovary» взяли 2 фр. 50 сант., а за Charras – все остальное. Федя тут же хотел купить мне Octave Feuillet,6 но потом спросил <...>. Так и не купили. Книги нам обещали прислать завтра утром, а одну часть Федя взял с собой и теперь. Вышли, пошли прогуляться и встретили Гончарова. Остановились на несколько времени поговорить. Мне почему-то кажется, что Гончаров непременно проигрался;7 он говорит, что пробудет здесь недели с две, потому что поджидает одного человека. Он стоит в гостинице «Европа» по два флорина в сутки и платит за обед тоже два флорина, а дают ему, кажется, 8 блюд. Мы несколько времени поговорили и пошли по рядам. Федя предложил что-нибудь купить. Сначала думали купить детям хозяйкиным игрушек для того, чтобы они не шумели и не кричали. Но игрушки здесь слишком для них хороши, – не стоят они того. Федя предложил мне купить портмоне, я согласилась и стали выбирать. Был какой-то странной формы, круглый, но трудно отворяющийся, я бы его непременно очень скоро потеряла, а потому я выбрала обыкновенный, красной кожи с матовым золотом. За него спросили 6 1/2 франков, отдали за шесть. Мне он очень понравился. Пошли домой. Дома я просила Федю положить что-нибудь в портмоне для того, чтобы деньги водились; он сказал, чтоб я положила туда мои 40 франков. Но, во-первых, это были данные прежде, а во 2-х – ведь эти 40 франков не вечны и скоро выйдут, а нужно, чтоб монетка тут всегда сидела. Пришли домой, напились чаю, и я поскорее легла спать. Потом Федя пришел и очень дружно со мной беседовал, – говорили о ребенке, которого так оба желаем. Ночью, когда Федя совершенно заснул, он начинает вдруг будить меня: «Аня, Аня, Аня, Анечка». Я, наконец, просыпаюсь, и он спрашивает, что это со мной. Я говорю, что ничего. Он же мне отвечает, что будто бы я ужасно как его позвала, точно со мной что-нибудь случилось, и поэтому-то он меня и разбудил. Вот уж совершенно так не понимаю, отчего это я звала его.
Понедельник 15 июля (3-го июля)
<…> В 12 часов Федя отправился на рулетку, имея 6 золотых с чем-то, но он довольно скоро пришел, сказав, что проиграл (это ничего); он просил у меня 10, я дала. Он пошел и очень-очень долго не приходил. Наконец, пришел чрезвычайно печальный и сказал, что проиграл. Я стала тотчас же его утешать, говорить, что это ничего не значит, что это пустяки, но он мне вдруг сказал: «А не хочешь ли подарок», и вынул свой кошелек. В нем было 50 монет, да еще много серебра, а оставалось у меня 62, потому 16 взял (78 – 16 = 62). Федя приложил к моим 62-м еще 40 золотых монет = 100, да 2 у меня. А 10 монет и серебро взял к себе в кошелек, немного побыл дома и отправился за фруктами, но, впрочем, дал мне слово, что не пойдет на рулетку. Мне кажется, если пойдет, то непременно проиграет, потому что еще теперь взволнован. Не знаю, исполнит ли он свое слово, или нет. Когда я писала это, то позвонил колокольчик; я выглянула из окна и увидала здешнего должно быть чиновника, который с колокольчиком в руке звонил. Тотчас же высунулись из окон и дверей жители, и он начал читать по маленькой записке какое-то известие; прочитав, перешел на 2-й угол, где тоже зазвонил и читал. Федя, однако, удержался и не сходил-таки на рулетку, где, разумеется, проиграл бы, потому что не проиграть нет никакой возможности. Это уж такая примета: если ты выиграл, да к тому же выиграл много, то, придя в этот же день или сейчас, непременно проиграешь. Поэтому-то я и не советовала ему ходить, и он мне дал слово. Но так как его долго не было, то я и решила, что не миновать ему этой приметы. Наконец, он пришел, но ужасно озлобленный, а за ним мальчик принес корзинку с фруктами. Этот мальчишка меня ужасно как раздосадовал. Они уже привыкли, чтобы Федя давал им что-нибудь, и поэтому он остановился; хотя я отдала ему корзину, он не двигался с места, ожидая подачки. Я дала ему и поскорее выпроводила вон, потому что я терпеть не могу, когда у нас кто-нибудь чужой в квартире. Это меня выводит из терпения, и я ужасно как раздражаюсь. Федя принес сегодня очень много персиков, абрикосов, вишен, крыжовнику, слив и, к моему большому удовольствию, груш. Нынче, когда я прохожу мимо грушевых деревьев, я всегда с завистью смотрю на плоды. Мне ужасно как хочется их поесть, а они тут как тут и есть. Федя был несколько раздражен тем, что не играл. Сели мы обедать, но сегодня меня ужасно как раздосадовало то, что я ничего не могла есть из принесенного, – тошнило до невозможности. Потом я все-таки стала есть суп с вермишелью, он мне понравился, а потом принялась за горох. Гороху Федя не ел, ему остался судак; только я и давай есть да есть горох, как самое лучшее кушанье. Просто не надивлюсь на себя, так у меня меняются вкусы. За обедом мы разговаривали о моих вкусах; и я сказала Феде, что мне ужасно хочется то, чего здесь ни за что не достанешь, а что можно достать в России в каждой лавочке, – именно рыжиков, которые мне мерещатся даже во сне. Вот бы, кажется, их-то я бы очень хотела поесть, а их-то и достать нельзя.
После обеда, в 6 часов, Федя отправился на рулетку, а я осталась дома, приготовляясь идти тоже погулять, потому что сегодня еще не выходила, но немного погодя пришел Федя, сказав, что проиграл 10 золотых, данных ему мною (100 – 10 = 90). Я дала еще 10, осталось 80. Федя меня упрекнул, зачем я никуда не иду, а сижу дома, и просил поторопиться куда-нибудь пойти. <…> Грозы я не испугалась, но досадовала, что Феде придется там остаться долгое время. Но дверь быстро отворилась, и пришел Федя, которому я очень обрадовалась. Он мне сказал, что подумал, что я испугаюсь грозы, расхвораюсь, заболею, а поэтому побежал из вокзала; бежал очень быстро, но на половине Promenade должен был остановиться, потому что сделалась сильная одышка, и сердце закололо, и он принужден был идти тихо. Он пришел так запыхавшись, что просто ужас; я поскорее подала лимонаду, и он сел отдохнуть. Дождем его нисколько не замочило. Мне это было очень приятно, что Федя боялся, что я испугаюсь, и пришел домой. Сначала он мне сказал, что все проиграл; я сказала, что это ничего, и он мне показал как бы вроде 7 или 8 серебряных монет, но потом предложил, не хочу ли я порадоваться <...> и вынул портмоне. В нем оказалось, когда мы стали считать при блеске непрекращавшейся молнии, оказалось, как я помню, 70 монет, которые я тотчас же и положила вместе с нашими остававшимися 80 (70 + 80= 150), всего 150 монет, или 3000 франков. Кроме того У Феди в кармане оказались еще две 40-франковых монеты, да еще несколько золотых и 35 франков серебром. Молния была так сильна, что вся наша улица была освещена розовым цветом, и молнии как бы перелетали чрез нее. Но скоро буря перестала. Феде так и не сидится на месте. Он спросил меня, не надо ли чего-нибудь купить. Он нынче ужасно как любит ходить за покупками, так что совершенно избавляет меня от этого затруднения. Я сказала, что нужно сыру, апельсинов и лимон. Он отправился, но обещал не заходить на рулетку, между тем его так и подмывало зайти. Но прошло довольно много времени, и уж чай был подан, а Феди все нет, так что я просто начала думать, что он не мог удержаться и пошел на рулетку. Наконец, он явился, имея полные карманы, нагруженные разными разностями. Сначала отдал сыр, апельсины и лимон, потом вынул из кармана бутылку, и я даже не могла догадаться, что бы это такое было. Что же оказалось, – мое любимое, моя мечта – рыжики! Ну, это так муж! милый муж, что достал для жены в Бадене русских рыжиков. Это уж такая заслуга, которую, право, надо помнить (?). Потом Федя вынул из кармана бутылку с клюквой, которую тоже здесь достал, потом икры, горчицы французской, одним словом, все, что я только люблю. Ну, не мило ли это, ну, не прекрасный ли у меня муж; если бы только да это одно составляло мое счастье, а то ведь сколько еще есть прекрасных достоинств, которые так и заставляют привязаться к нему всем сердцем. Я была обрадована <...> Бог знает как. <…>
Вторник, 16/4 июля
Проснулась в 7 часов – разбудили меня скверные ребятишки, которые то и дело ревут. У нас было сегодня 166 золотых, следовательно, можно быть спокойной насчет жизни. Федя отправился на рулетку и взял с собою 20. Он долго не возвращался, и я думала, что он проиграл. Наконец, он пришел очень взволнованный и сказал мне, что с ним была история: именно он поспорил с каким-то господином, монету которого Федя нечаянно загреб. Когда тот Феде это заметил, то Федя тотчас же отдал, извинился и сказал, что это случилось по рассеянности. Но господин сказал, что «это было вовсе не по рассеянности». Тогда Федя подошел к нему и хотел его отвести в сторону, чтобы с ним объясниться. Но господин отвечал, что «теперь это все кончено». Тогда Федя при всей публике назвал его подлецом, и тот этим не обиделся. Федя был в выигрыше около 40 монет, но этот случай так его раздражил, что он начал играть без расчета и проиграл эти деньги. Он пришел домой, чтобы просить дать ему еще 20, которые он хотел непременно проиграть для того, чтобы показать, что он вовсе не ходит с целью выиграть, а ставит большими кушами и проигрывает. Он хотел взять 30, но я дала только 20 (осталось у нас 126), но и это было очень хорошо. Федя скоро воротился и сказал, что проиграл. Мы пообедали очень взволнованные, и он пошел опять, взяв с собою еще 20, но на этот раз ужасно скоро воротился, потому что сказал, что сколько ни ставил, он решительно все проигрывал, так что ему даже ни разу не дали (осталось 106). Потом взял еще 20 и эти проиграл, потом еще 10, потом еще 10, так что мы даже не ходили с ним и гулять в вокзал. Под вечер у нас осталось всего только 66 монет.
Я ходила гулять на гору за вокзалом и оттуда слушала музыку, которая была сегодня удивительно как хороша. Но потом мне показалось, что около церкви дым, и я воротилась домой, посмотрела, увидала, что все благополучно, и пошла вновь на гору; гуляла немного, но гулять одной ужасно скучно. Я воротилась домой и была ужасно как грустна, целый день. Писем не присылают, такая досада, просто ужас. Федя хотел переменить квартиру, потому что ему не дают спать наши кузнецы, да и дети кричат так немилосердно, что просто я и не знаю, что и делать. Вечером я умоляла Федю уехать из Бадена, но он ни за что не согласился и даже на меня рассердился. Ах, зачем мы не уехали вчера!



Среда, 17/5 июля
Сегодня утро пасмурное. Федя, отправляясь, взял с собою 10, которые он сейчас же и проиграл; потом пришел за другими и взял на этот раз еще 10, да еще 6 double-louis-d’or, которые он мне подарил, и сказал, что так как он выигрывает постоянно на trente et quarante, то, может быть и выиграет. Я дала, но он проиграл (осталось 40). Потом сходил еще раз, взяв 5, а я пошла в Новый замок по высокой лестнице. Тут я просидела, я думаю, более часу, читая книгу «Madame Bovary». Потом поднялась к замку, чтобы идти в Старый замок, но так как было уже 4 часа, то раздумала это сделать и поспешила домой обедать. Феди еще не было, но он скоро пришел. Сказал мне, что все проиграл уже давно, заходил сюда, но меня не было, а потому он отправился в читальню и читал русские газеты, подробности о смерти Максимилиана. После обеда, который был сегодня недурен, Федя отправился, взяв еще 5, тотчас же проиграл и воротился еще за 5-ю. Когда он ушел, я отправилась погулять и пошла за папиросами, а оттуда на почту, а Федя, уже успев проиграть, увидал меня издали проходящей чрез площадь и поспешил за мною вслед. Впрочем, я и сама видела его, но мне нарочно хотелось проволочить время, чтобы не дать ему еще 5. На почте писем нет. Пошли домой еще за 5-ю, которые были также проиграны, так что когда Федя пришел домой, то у нас оказалось всего капиталу 20 золотых. Федя пришел довольно поздно и рассказал мне, что с ним была опять история. Какой-то очень высокий и толстый господин начал его толкать, Федя ему это заметил; тот отвечал, что рулетка – для всех. Федя сказал ему, чтоб он не брал чужого места. Тогда господин сказал, что «это не кончится для него так, как в прошлый раз»; очевидно, он намекал на трусость того господина и говорил, что в другой раз Феде это так не пройдет. Федя в стороне слышал, как кто-то сказал: «Началось!», следовательно, очень может быть, что Федю считают за человека, который всех задирает. Это уж слишком нехорошо, потому что при следующей «истории» Феде могут заметить круперы, что он постоянно затевает истории, и тогда придется перестать ходить на рулетку. Федя говорил, что если бы у нас было 40 золотых, то мы бы сейчас же и уехали отсюда.
Я бы этому была очень рада, тем более, что меня сильно начинают пугать эти истории. Да и Федя какой странный, как это он обижается на то, что его толкают. Ведь понятно, что всякий старается протесниться к столу, а поэтому бывает толкотня. Он ведь говорит же, что там часто происходят разные истории и часто ужасные грубости говорят друг другу, и это все ничего. <…>
Четверг, 18/6 июля
Сегодня у нас было утром 20 золотых, – это слишком маленький ресурс, ну, да что делать, может быть, как-нибудь и подымемся. Федя отправился, а я осталась дома, но он скоро пришел, сказав, что проиграл взятые 5, и просил еще 5; я дала и осталось 10; он пошел и проиграл и эти 5; взяв еще 5, он воротился, и сказал, что и эти проиграл, и просил у меня один золотой. У нас осталось 4. Я дала 1 золотой, Федя пошел, но через 1/4 часа воротился, да и где же было держаться с одним золотым. Мы сели обедать очень грустные. После обеда я отправилась на почту, а Федя пошел играть, взяв с собою еще 3. Остался всего только один. Я долго ходила по аллее, поджидая его, но он все не приходил. Наконец пришел и сказал, что эти проиграл, и просил дать ему сейчас же заложить вещи. Я вынула серьги и брошь и долго, долго рассматривала их. Мне казалось, что я вижу их в последний раз. Мне это было ужасно как больно; я так любила эти вещи, ведь они мне были подарены Федею. Это была, кажется, единственная вещь, которой я так сильно дорожила. Федя говорил, что ему больно и совестно смотреть на меня, что он отнимает от меня дорогие для меня вещи, но что же делать, ведь мы знали, что так и будет. Тайком от него я прощалась с милыми вещами, целовала их; потом просила Федю пойти заложить их на месяц, сказав, что я пошлю попросить у мамы денег, чтобы выкупить эти вещи, потому что так потерять их мне не хочется. Федя стал предо мной на колени, целовал меня в грудь, целовал мои руки, говорил, что я добрая и милая, что еще и нездоровая, и что лучше меня нет никого на свете. Федя пошел, но когда он вышел за дверь, мне сделалось до того тяжело, что я не могла удержаться и ужасно расплакалась. Это был не обыкновенный плач, это было какое-то рыдание, при этом сильная боль в груди, и боль эта не проходила даже и от слез; слезы нисколько меня не облегчили. Мне было так грустно, так больно, до невыносимости. Я всем завидовала, я всех находила счастливыми; казалось, что только мы одни были так несчастливы. Мне все казалось ужасно, грустно, тяжело. Я не столько опасалась проигрыша денег последних, как того, что все будет так пусто, так тяжело, все эти драмы и заботы. Что ни о чем нельзя будет думать, что каждую минуту мысль будет обращаться на то, что у нас накануне было 160 золотых; мы были безумцы – не уехали, и вот теперь нет ни одного. Я то ложилась на постель, задыхаясь от рыданий, то вставала и ходила по комнате и громко-громко рыдала. Я только один раз помню, что я так плакала – это именно перед свадьбой, но тогда со мной была мама,8 тогда мне было, кажется, легче, а здесь я совершенно одна, нет моей мамочки, которая могла бы меня утешить чем-нибудь. Я до того приходила в отчаяние, что думала, что схожу с ума. Я боялась ужасно, чтобы Федя не пришел; мне желалось, чтоб он подольше не приходил, потому, придя, он скажет, что проиграл и что мы потеряны. Сегодня мы еще с ним шутили, и он говорил мне по-немецки: «Wir sind verloren»; мы смеялись, а теперь я была в таком отчаянии, что решительно не знала, что мне и делать. Я ужасно вздрагивала и чуть не падала в обморок, когда входила Мари: я думала, что это приходит Федя. Минутами мне казалось, что лучше бы Федя не приходил дня три, если не больше, а я бы это время пролежала где-нибудь в темной комнате или бы проспала все это время. Я страшилась встретиться с Федей, – мне было бесконечно его жаль. Господи, как мне было тяжело; не знаю, часто ли у меня в жизни будут такие страшные минуты. Прошло часа три и, пожалуй, даже больше, наконец Федя пришел. При звуке колокольчика я даже вскочила с места. Он мне сказал, что все проиграл, даже полученные за заложенные серьги деньги. Федя сел на стул и хотел посадить меня к себе на колени, но я стала пред ним на колени и стала его утешать. Тогда Федя сказал мне, что это в последний раз в своей жизни он это делает (играет), что уж этого никогда более не случится. Федя облокотился на стол рукою и заплакал. Да, Федя заплакал; он сказал: «Я у тебя последнее украл, унес и проиграл». Я стала его утешать, но он все плакал. Как мне было за него больно, это ужасно, как он мучается. Федя сказал, что получил за серьги 120 франков, но взяли процентов 5 фр., значит всего приходится заплатить 125 франков (на месяц). Потом мы несколько времени сидели на диване, обняв друг друга. Мне было ужасно тяжело, я была точно убитая. Потом Федя предложил до чаю сходить погулять, сходить за папиросами. Я согласилась, и мы пошли и несколько раз прогулялись по аллее. На сердце было ужасно тяжело, невыносимо больно. Федя говорил о различных проектах, что нам теперь сделать, чтобы поправить наши дела. Федя говорил, что два раза заходил к Гончарову, хотел ему открыться и просить 100 талеров, сказав, что в месяц успеет выслать ему. Но каждый раз не заставал его дома. Потом Федя говорил о Каткове, но как к нему писать, а особенно из Бадена, – ясно, что Федя проигрался. Это нехорошо. Эх, были мы дураки, что сегодня еще утром не уехали из Бадена, когда было 20 золотых; еще возможно было жить в Женеве. Когда мы пришли домой, мы легли на постель рядом, и Федя начал мне говорить о различных проектах, которыми мы могли бы поправить свое дело. Федя думал обратиться к Аксакову, предложить ему сотрудничество.9 Сначала он хотел обратиться к Краевскому 10 и просить у него денег, обещая выслать роман в 10 листов к январю. Но мне казалось, что это просто невозможно. Это слишком много работы, тем более, что ему не справиться с романом для Каткова. Мы долго и грустно разговаривали. Мне было тяжело на Федю смотреть. Да и с ним было тяжело; без него я могу хоть плакать, но при нем У меня совершенно нет слез: я плакать не могу, а это слишком тяжело. Мы просидели до 11 часов и решили, что завтра Федя пойдет попробует на последний золотой счастья; может быть, как-нибудь и подымемся. Я ушла спать и, к счастью, заснула; Федя меня разбудил в 2 часа прощаться, и я была так рада, что мне удалось опять скоро заснуть. Я боялась не спать, потому что эти грустные думы так и приходят на ум, и ничем мне их не отогнать. Мне всегда в это время представляется, что я бесконечно счастлива, что вышла за него замуж, и что это-то, вероятно, мне и следует за наказание. Федя, прощаясь, говорил мне, что любит меня бесконечно, что если б сказали, что ему отрубят за меня голову, то он сейчас бы позволил, – так он меня сильно любит, что он никогда не забудет моего доброго отношения в эти минуты. (Как-то вечером Федя мне сказал: «Как мне тебя не любить, ведь вас теперь двое; я очень люблю тебя, а нашего ребенка заранее обожаю».)
Пятница, 19/7 июля
Сегодня я проснулась ужасно рано, – кажется, часов в 6, и просто испугалась. Ну, что я теперь буду делать; мне все приходят эти грустные мысли на ум, и я желаю теперь поскорее заснуть. Мне кажется, что лучше ничего не могло бы теперь быть. Я накинула <на> себя тальму, мне сделалось жарко, и я заснула. Так я проспала до ½ 11-го. Проснулась я оттого, что вдруг увидела Федю, который сидел у меня на постели и смотрел на меня. Я спросила, что он? Он отвечал, что пришел на меня посмотреть, что я так долго сплю. Мы поговорили немножко, и я встала. Но я сегодня опять нездорова, меня опять тошнит (а вчера утром так и рвало жестоко). Я встала. Федя был такой жалкий. Потом часу в первом он взял один золотой, и я еще дала ему из скопленных одну пятифранковую монету, и пошел с ними на рулетку. У меня было отложено 4 флорина, я ему их отдала. У нас в доме осталось 5 флоринов, но за обеды не заплачено за 3 дня, а завтра придется платить за квартиру, но чем? Федя ушел, но потом воротился и сказал, что все проиграл. Он заложил по дороге свое обручальное кольцо за 20 франков, но, как назло. не взял ни одного удара. А какое у нас было маленькое желание, – всего только хоть взять 2 или 5 монет, и мы были бы счастливы. Но это нас наказывает судьба за то, что мы были тогда недовольны, когда у нас было 160 монет, и хотели больше. Но, видит Бог, я большего не хотела; большего хотел Федя, и для кого? Не для себя, а для этих недобрых людей, которые его так мучают. Ведь ничего бы из выигранных денег мы не получили, а все бы пошло на них, это уж так. Мы сидели еще более опечаленные; что теперь делать, что заложить? У меня есть кружевная мантилья Chantilly. Я отдала ее Феде; он понес ее к ювелиру, но тот отвечал, что берет лишь золотые вещи, а в других вещах толку не понимает, а потому и не берет. Он указал другого какого-то Weissmann, который этим занимается. Федя туда заходил, но дверь была заперта. Тогда он воротился домой, весь измокший от дождя, который, как назло, сегодня так и идет, как из ведра. Потом Федя еще раз сходил до обеда, но опять не застал дома. Наконец, пообедав, он отправился; я поручила ему также зайти на почту. Федя скоро воротился и сказал мне, что этот закладчик таких вещей не принимает. Он дал адрес M-me Etienne, магазин которой находится на площади. Федя заходил туда, но самой не застал, а застал сестру, которая сказала, что она не знает, возьмет ли сестра, но чтобы он пришел завтра утром, в 10 часов. Тут Федя видел кружевную косынку, называемую Lama. Он спросил, что стоит; сказали ему, 48 гульденов. Потом Федя полежал несколько времени очень грустный и пошел на рулетку, взяв с собою мое обручальное кольцо, которое он также заложит. Ну, разумеется, из этого ничего выйти не может: на какие-нибудь три пятифранковые монеты много не разгуляешься. Федя был весь день сегодня ужасно грустный. Мне это тяжело видеть, тем более, что ничем тут помочь не могу. Я просила Федю, чтобы он пошел в читальню и посидел там, потому что ему ужасно как скучно сидеть дома. Он давеча говорил: «Вот я тогда уходил, и мне было очень весело, а тебе-то каково было, каково было сидеть в такой тюрьме!» 11 Да, действительно, было ужасно тяжело, но все-таки не так, как теперь. Немного спустя, я тоже пошла погулять, дошла до вокзала и посмотрела в окно читальни. Мне показалось, что у стола сидит Федя; потом я опять прошла мимо. Действительно, это был Федя, который сидел, облокотившись на локоть, и читал газету. Я прошлась еще немного, но пошел дождь, и я воротилась домой. Дома делать ничего не могу, на ум ничего не приходит, кроме этой неотвязной тоски, которая меня так и гложет, так и мучает, и не с кем мне ее разделить, а ведь переносить одной ужасно трудно, еще тяжелее. Феде же я не могу ничего говорить, потому что я знаю, что и ему очень тяжело, так зачем же увеличивать эту тягость тем, что постоянно тосковать о своей тоске; я ведь могу и одна вынести. Поэтому я стараюсь быть веселой, даже смеялась и рассказывала ему анекдоты. Федя сказал мне, что «это очень хорошо», что «это показывает довольно высокий характер – не унывать в беде, а, напротив, сохранять как можно больше бодрости». Но когда я пришла с прогулки домой, мне сделалось до того тоскливо, что я решительно не знала, что мне и делать. Боже мой; что бы я, кажется, ни дала, чтобы тут была мама; как бы мне тогда было легко. Я знаю, одно ее присутствие было бы для меня утешением. Но от моих даже и писем нет; все это меня ужасно как терзает. Я так много плакала, просто ужас. Наконец, я встала и помолилась Богу, потому что я надеюсь, что он даст мне силы перенести все это. Господи, да такие ли бывают несчастия, это ли можно назвать несчастием; зачем же быть такой малодушной? Но тоска, действительно, гложет до невозможности. Хоть бы Федя пришел поскорее, – при нем я плакать не могу. Но у меня и слезы-то теперь нехорошие; они меня нисколько не облегчают, от них не становится совершенно легко на душе, как бывало от прежних слез. Мне и хочется, чтобы пришел Федя, потому что тогда становится легче, и не хочется, потому что я вижу, ему ужасно тяжело и скучно. Делать нечего – поневоле приходится думать о нашем положении. Я несколько времени молилась, а потом успокоилась. Наконец, я не выдержала и отправилась куда-нибудь пройтись, да кстати и зайти купить кофею и сахару, которых у нас нет. Я уже запирала дверь, но на лестнице встретила Федю, который шел и, как мне показалось в темноте, нес букет. Мне сейчас же представилось, что он, чтобы порадовать меня, вздумал купить букет и истратил полгульдена, который я ему дала. Вот было бы хорошо, – на завтра есть нечего, а он покупает букеты. Но Федя сказал, что несет и плоды. Я отворила дверь; он подал мне букет, очень красиво расположенный, какой-то коронкой, с белыми и розовыми розами. Федя просил меня не думать, что принес мне золота, но одно только серебро. Но я была до того рада, что он хоть сколько-нибудь выиграл, и решительно не желала большего выигрыша. Федя подал мне два кольца (мое второе было тоже заложено за 20 франков) и рассказал мне, что получил за него четыре талера и одну пятифранковую монету и с ними отправился на рулетку. Талеры он все проставил, осталась одна пятифранковая монета; он поставил ее и пошел в гору. Дошел до 180 франков, потом опять спустился до 7, опять поднялся, опять спустился До 3 и т. д. Наконец, когда наиграл около 180 франков, то ушел от рулетки. Из вокзала он опять зашел к нашему доброму немцу, которому и отдал 2 золотых за 2 кольца. Тот очень удивился и спросил: «Неужели вы наиграли эти деньги на только что полученные?» Федя отвечал, что да. Немец сказал: «Не играйте, иначе вы все проиграете». Вообще он был страшно удивлен, что Федя мог выиграть такую сумму и в такое короткое время, и предлагал ему выкупить теперь свои вещи, но Федя отложил это до другого раза. Вероятно, этот старичок тоже поплатился на рулетке и дал себе заклятье, несмотря на близость соблазна, никогда не решаться ставить ни одного талера, и твердо исполняет свое слово, а также и всех предостерегает от этого порока. Вообще Федя очень дружен с этим немцем, и тот, вероятно, нам и еще поможет. Федя говорит, что с огромной радостью покупал мне букет, потому что накануне он плакал, говоря, что больше не принесет мне ни букета, ни плодов, а вот теперь ему и удалось это сделать. Мы поставили букет в воду и пошли прогуляться, а также купить провизии. Сначала мы зашли за сигарами, а потом в магазин, где берем кофе (36 Kr., сахар 20 Kr. за фунт, свечи 36 Kr.) и купили полфунта сыру чудесного, какого я еще и не едала. Пока мололи кофе, мы отправились прогуляться, рассуждали и были ужасно довольны нашим положением. Да, разумеется, какое же сравнение со вчерашним днем. Теперь, по крайней мере, мы имеем чем заплатить завтра за квартиру, – 8 гульденов, не надо стыдиться хозяйки, что у нас нет денег; купили себе припасов больше, чем на половину недели, а главное, не нужно ходить к Гончарову и просить его дать сколько-нибудь на прожитие; заплачено за 3 обеда, за которые я еще не платила, и получим возможность выкупить платки. Да, ведь это все сделано хоть с очень маленькими деньгами, но ведь это облегчение. Мы очень радостно поели сыру, напились чаю и поели фруктов. Дали также и Мари, которая очень милая девушка, – ребенок страшный, поминутно хохочет, но, надо отдать ей справедливость, ужасно долго как все делает. Да, мы еще избавлены от необходимости идти завтра к M-me Etienne закладывать мантилью, что тоже большое счастье, потому что, может быть, она очень мало бы что дала, а, может быть, и совсем бы ничего не дала.

Суббота, 20/8 июля
Сегодня утром я рано встретила хозяйку в коридоре и отдала ей 8 гульденов; она была несколько сконфужена, получив эти деньги; вообще она конфузится, когда ей приходится получать деньги за квартиру. Потом я отдала нашей Мари 2 франка. А когда Федя пошел в вокзал, я отправилась выкупать платки. За них я заплатила за метку 1 1/2 флорина. M-me была так любезна, что показала мне какую-то парижскую новость, – платки с крошечными точечками, – говоря, что это самая последняя новость в Париже, и предлагала мне купить, за каждый платок по одному флорину 30 Kr. Со мной были деньги, но я подумала, что, может быть, они понадобятся на другое, и потому не купила, но надеюсь, что если Федя выиграет, то я буду непременно просить его купить мне такой платочек. Я заходила и на почту, но ничего не получила. Федя же отправился на рулетку, взяв с собою 80 франков, то есть 16 монет, а один золотой остался у меня. Но воротился и сказал, что проиграл, и просил ему дать эту последнюю золотую монету. Я отдала, и Федя отправился, но, разумеется, и ее проиграл, – не было никакой возможности выиграть: ведь не идет же такое сумасшедшее счастье человеку. Тут, как Федя говорит, он встретил одного знакомого <...>, который очень вертелся около Феди, заговаривал с ним, хотя Федя решительно его не признавал. Молодой человек объявил, что ненадолго приехал сюда, но что уедет Гончаровым. Федя мне накануне рассказывал про одного русского, который у рулеточного стола стоял и просил своего знакомого дать ему денег, но тот отвечал, что не даст, потому что тот непременно проиграет. Теперь Федя и припомнил, что просивший деньги и был этот самый молодой человек. Федя немного с ним поговорил и они расстались. Не люблю я этих гордецов, – такие они пошлые, думают о себе невесть что, а право, ни гроша не стоят. Так и этот мальчишка.12 Федя воротился домой просто убитый. Что было делать? Мы стали перебирать вещи, что можно было продать, или заложить, и остановились на моей меховой шубке. Федя отправился к одному меховщику, которого вскоре и привел с собою, но тот, осмотрев шубку, сказал, что она порядочно вытерта, и что поэтому он ее не купит. Делать было нечего, решились ее оставить за собою. Он советовал ее везти, говорил, что если мы поедем по Швейцарии, то шубка отлично нам пригодится. Когда немец ушел, Федя отправился и заложил опять наши кольца, но на этот раз счастливое мое кольцо, выручившее вчера Федю, не помогло, и Федя проиграл. Так мы очутились совершенно без денег, с обедами не заплаченными еще, но, слава Богу, хоть то, что за квартиру заплачено и закуплены некоторые вещи, как-то: чай, кофе и сахар. Потом Федя отправился по разным магазинам и всем предлагал кружевную мантилью, но везде отвечали, что этим не занимаются, отсылали к другим и даже не удостаивали посмотреть на вещь, так что Федя проходил часа 3 по всему городу, а толку не добился. Все его отсылали к этому Weismann, про которого они говорили, что у него есть банк, что он все принимает. Федя под конец отправился к нему; тот встретил его на лестнице, где он, кажется, бранился с одной дамой, но Федю он ввел в кабинет и сказал ему, что он таких вещей не принимает, а исключительно одни золотые, что он прежде занимался этим, но это невыгодно. Он все-таки осмотрел вещь И показал своей сестре. Тогда они объявили, что сегодня он ничего не Может сделать, а что если Федя хочет, то пусть придет завтра в 11 часов, к M-me Etienne, которая оценит косынку, и тогда он скажет, желает ли он дать что-нибудь под нее, или нет. Таким образом, мы еще не знаем, даст ли он что-нибудь, или нет. Наше положение зависит теперь от Weisman’a. Федя говорит, что он теперь будет довольствоваться 2-3 пятифранковыми монетами (чтобы дожить до присылки денег), выиграет И уйдет непременно прочь, потому что иначе играть нельзя, иначе мы пропадем, что теперь следует нам несколько увеличить наши средства и тогда думать о лучшей игре. <…>
Воскресенье, 21/9 июля
Сегодня я нарочно разбудила Федю пораньше, чтобы он не опоздал к Weismann. Тот мог сказать, что он Федю ждал, и уйти, так что все дело бы пропало. Он пошел, а я <все> в это время молилась, чтобы только он мог заложить эту вещь, и чтобы она не пропала. Я даже смерила, сколько было аршин, – 7 аршин и широкое кружево (косынка) (также 33 зубцови, кажется, 14 зубцов в косынке). Федя, наконец, пришел и принес 3 золотых, то есть 60 франков. Он мне рассказал, что когда пришел к лавке Etienne, она была заперта; пошел к Weismann, и он заперт. «Ну, – подумал он, – все кончено», но однако же он встретил Weismann’a на улице, и тот предложил ему вместе идти к Etienne. Они подождали несколько времени, пока лавка ее была отперта, и пока она воротилась от проповеди. Потом Weismann пошел один к ней в магазин и, возвратившись, сказал, что эта вещь не модная, что это больше уже не носят, но что он согласен дать 60 франков на один месяц, сказав, что «если по прошествии месяца не выкупите, то вещь непременно пропадет». Он заранее сказал Феде, что за золотые вещи дает только ¼ стоимости. Следовательно, она оценила ему мантилью франков в 300, если не более; следовательно, им будет очень выгодно, если она им останется. О, господи, не допусти до этого! Мне так больно даже и подумать об том, что вещь, которая была так дорога для меня, вещь, которую мы с мамой с таким трудом приобрели, может пропасть за какие-нибудь 15 рублей. Я пошла в это время на почту и хотела уже отдать там мое письмо к нашим, в котором я бранила их ужасно за долгое молчание и также просила прислать несколько денег, чтобы выкупить мантилью, но когда я прочла их письмо, то чуть было не расплакалась. Одна какая-то девица все время смотрела на меня, пока я читала свое письмо, все следила за выражением моего лица. Мне было невыразимо тяжело. Мама мне объявила, что К., не может более держать мебель и хочет ее оставить у себя, если мы ее не выкупим; что Быстроумов уже наведывается к маме за деньгами, и вообще много неприятных вещей. Я была так убита, что едва не расплакалась на почте, но когда я пришла домой, то дала волю своему горю и ужасно много плакала. Действительно, лишиться мебели, которая была мне подарена папою и дана мамою, которая так много стоила нашему семейству, мне было слишком тяжело.13 Мне кажется, лучше бы было перенести какую-нибудь тяжелую болезнь, чем это несчастное положение. Я ужасно много плакала и решительно не знала, на что решиться. Наконец, пришел Федя; он вошел очень бледный и стал предо мной на колени. Он сказал, что все кончено: что он все проиграл, что у него было уже 45 франков, но что он не удовольствовался и все проиграл. Это ужасно как поразило его, – я просто начала бояться, как бы припадок с ним не случился. Я сказала ему, что получила письмо от мамы, и рассказала ему свое горе. Он выслушал меня и тогда решил, что нужно будет просить Каткова прислать эти деньги маме, чтобы она могла выкупить мебель, а потом ее заложить и деньги прислать нам. Но так как у нас решительно теперь нечем жить, то мы покамест должны будем просить у мамы, чтобы она дала нам 50 рублей на прожитье. Так мы и порешили. Я села писать к маме, описала все наше скверное положение и просила помощи. После обеда Федя несколько времени лежал и раздумывал, как ему быть: сходить ли к Гончарову сейчас, или же подождать и пойти к нему завтра утром, часов в 10, когда он только встает, потому что когда бы только Федя к нему ни приходил, никогда не заставал его дома, ну, а теперь он мог застать его за табльдотом. Федя хотел просить у него <...> золотых. Я ему советовала лучше идти теперь, чтобы не трудиться завтра так рано, и тогда он может не застать его тоже дома. Федя пошел, пришел в отель «Европа», но там ему сказали, что Гончаров еще обедает, и просили зайти чрез 15 минут. Он пошел погулял и пришел именно в то время, когда тот уже выходил из отеля. Первый вопрос Гончарова был: «Ну, что, как ваши дела? Мои уж слишком плохи, плохи! Я вчера дал одному господину 500 рублей взаймы, а он их проиграл; я взялся играть за него, выиграл ему целую кучу золота, но он все спустил». Тогда Федя сказал ему: «Я к вам насчет одного дела. Я решительно проигрался, – до последней копейки. Третьего дня у меня было 160 золотых, а сегодня нет ни одного гульдена. Поэтому я пришел у вас попросить 3 золотых». – «Сколько, сколько?» – вскричал Гончаров. Федя повторил, что три золотых. – «Ну, столько-то я могу всегда ссудить, – отвечал тот, – но никак не больше, потому что я и сам еду через неделю в Париж, следовательно, мне деньги нужны». Федя отвечал, что ему нужны деньги только для домашних расходов, пока ему пришлют из России, а что через неделю он непременно ему отдаст. Гончаров тотчас же вынул из кармана кошелек и дал Феде 3 золотых. Федя сказал, что это будет ему совершенно довольно на карманные расходы, пока придут деньги из Петербурга, но обещал ему непременно вернуть их через неделю. Так они расстались, очень сконфуженные друг другом.14 Федя сказал, что заходил к нему третьего дня, но уже по другому случаю, – именно, он хотел отдать Гончарову деньги, прося его передать их Тургеневу (ах, зачем он не сделал этого, как хотел), и вот теперь что случилось, – и у самого нет. Гончаров отвечал, что он с удовольствием взялся бы за это дело. Потом Федя просил его не говорить никому; тот отвечал, что, конечно, никому не скажет. Таким образом, Федя принес домой деньги – 3 золотых, но тотчас же оделся и отправился в вокзал, сказав, что будет доволен, если у него будет хоть 3 пятифранковых монеты, то он непременно уйдет, Я долго ждала его. День был великолепный, но я никуда не заходила, да и все эти дни мне никуда не хочется идти. Я много плакала и молила Бога, чтобы он нас спас. Я была почти уверена, что Федя проиграет эти деньги: ну, много ли это 12 монет, как раз можно их спустить. В это время мимо наших окон проехало несколько колясок, в которых сидели разряженные гости, и, наконец, коляска, в которой на переднем плане сидела какая-то дама в померанцевом венке на голове и мужчина, тоже с померанцевым венком на груди; напротив них сидела какая-то дама, державшая на Руках маленького ребенка. Мари мне объяснила, что это происходило крещение в церкви, и что мать крестная должна непременно иметь на голове венок из цветов, а крестный отец – букет. Федя пришел, кажется, часов в 8 и объявил мне, что выиграл 3 пятифранковых монеты, но одну тут же и разменял и купил фруктов, но когда захотел заплатить торговке деньги, то оказалось, что ему в рулетке дали нечаянно вместо пятифранковых монет два по два гульдена. Одна из этих монет в 2 гульдена была, как сказала торговка, очень редкая. Федя отдал ее мне, да еще одну пятифранковую монету на расходы. Я была этому очень рада и тотчас же отдала Мари за 2 обеда, за которые мы были должны. Таким образом, у нас снова очутилось 12 монет, данных Гончаровым. Федя говорил, что как только он вошел в вокзал, как сейчас же и встретил там Гончарова, так что ему было очень неловко. Потом Федя просил меня приодеться, и мы отправились к вокзалу; сегодня народу удивительно как много, так что была просто толкотня. Мы походили несколько времени и пошли в кабинет для чтения; там дам уже не было, потому что был вечер, но сидело несколько мужчин. Мы тут посидели с 10 минут, и я читала «Северную Пчелу».15 Федя показал мне, как входить в читальню, так что в другой раз я могу отправиться одна. После мы воротились домой и хоть с несколько спокойным сердцем пили чай. Но какое это было спокойствие: вещи заложены, Гончарову должны, а между тем завтра же эти деньги будут проиграны. Я сегодня, пока Федя ходил к Гончарову, отправила письмо маме, в котором просила ее о деньгах. Как мне было невыразимо больно писать это письмо: я знаю, что бедная мамочка непременно подумает, что мы в крайней нужде, и будет страшно страдать за мою участь. Добрая, милая мамочка, как она нас любит и как бы она желала для нас счастья, а то эти вечные лишения, эти вечные просьбы денег от нее так и показывают ей наше незавидное материальное положение, хотя она и знает, что я очень счастлива, потому что Федя меня любит.

Понедельник, 22/10-го июля
Мы встали сегодня утром с тяжелым чувством боязни, что эти деньги будут проиграны. Обыкновенно Феде никогда не удается выиграть, когда он пойдет в первый раз. Мы это очень заметили. Обыкновенно самые удачные для него часы – это от 2-х до трех, а потом вечером, около 6 часов. Федя отправился, а я уже приготовилась к тому, что эти деньги будут проиграны. Действительно, Федя говорит, что когда он пришел, то неудача была страшная: именно 4 раза сряду было zero, ну как же тут было ставить? Он думал, что ведь, наконец, zero перестанет выходить, а между тем оно так и выходит. Ну, разумеется, и проиграл. Мне было невыразимо тяжело; я просто вышла из себя и несколько раз говорила: «О, подлость, подлость, проклятие!» Действительно, было очень тяжело, обидно как-то, что мы до такой степени несчастны, что даже не имеем возможности выиграть хотя бы только на наши ежедневные нужды. У меня в кошельке была одна пятифранковая монета, один двухгульден и еще очень немного мелочи. Федя взял у меня эту пятифранковую монету и пошел, но вскоре воротился, потому что сейчас же ее проиграл. Делать было нечего; конечно, следовало эту монету оставить на наше житье, но этого мы не сделали. Он просил меня дать ему остальную монету, я отдала, и он пошел. Тогда я стала молиться и просить Богородицу помочь мне, как она мне постоянно помогала, чего я совершенно не заслуживаю. Я была как-то уверена, что Федя непременно выиграет. Мне казалось, что если у меня будет эта вера, то выигрыш несомненен. Я была так твердо убеждена в этом, что когда Федя вошел, я сказала себе: «Он выиграл». Действительно, он сказал, что поставил на эту редкую монету и выиграл, потом еще и, наконец, на нее наиграл 17 двухгульденников, но потом, спустив 5, когда у него осталось 12, ушел домой. Это были почти те же самые деньги, которые он взял у Гончарова. Я была невыразимо рада этим деньгам, потому что мы могли бы ими прожить несколько времени. Принеся 12 двухгульденников, Федя взял у меня два и сейчас же пошел на рулетку, хотя я ему решительно этого не советовала, потому что я заметила, что когда он шел на рулетку по выигрыше, ему не удавалось выиграть ни одного гульдена. Но он говорил мне, что ему нужно выиграть на бутылку вина, и что он будет совершено доволен. Федя отправился, но скоро с досадой воротился, потому что проиграл. Мы разменяли один гульден на вино и разности, а у него осталось 9 серебряных монет, с которыми он и пошел после обеда играть. Во время его отсутствия приходил ко мне какой-то старый, очень глупый немец. Он назвал себя Александром Мейером и спросил, нет ли старых вещей. Я ему показала сапоги и платье мое синее. Он все меня упорно спрашивал, сколько же моя цена. Я отвечала, что мне никогда не случалось продавать, а что пусть он сам скажет, что это стоит. Но он мне все продолжал совершенно по <....> говорить: «Сколько же вы хотите?» Потом он сказал мне, что такое, как мое платье синее, можно купить за 2 гульдена новое, что он человек бедный, что ему можно уступить, потому что ему нужно для его жены и т. д. Но я сама теперь почти нищая, и благотворительности, право, не могу делать. Мы долго с ним толковали, но решительно ничего не вышло, потому что он мне сказал, что придет еще через 14 дней, так будем ли мы еще здесь? Наконец, он ушел.
Пришел домой Федя, проиграв все, так что у нас ни гроша не осталось. Федя был в совершенном отчаянии, говорил, что погубил меня, что теперь все пропало, и был в таком сильном отчаянии, что я не знала, Как его и утешить. Наконец, он, как и я, решил, что больше ходить на рулетку незачем, что это решено, что на рулетку он больше не пойдет; потому что это было видимо, что судьба не хочет, чтоб мы что-нибудь выиграли; ведь давалось же в руки счастье, – было 168 золотых, мы не хотели удовольствоваться, так пусть же нам ничего не будет; сколько ни закладывай вещей, сколько ни занимай, – все будет проиграно. И теперь решено, что на рулетку ходить нельзя. Ведь сегодня было покойно нам. Божия матерь нам помогла, дала нам 17 гульденов, а потом 12, но мы не умели их ценить, мы захотели больше, так вот теперь и наказаны. Этими 24 гульденами мы могли бы очень долго жить, именно до присылки денег, и как было бы хорошо. Но что ж теперь было делать? Федя заходил по дороге к одному меховщику, но его дома не было; обещали, что будет дома завтра. Жена этого человека Феде очень понравилась, – она очень простая и добрая, так что, может быть, дело сладится и нам удастся продать шубу. Но сегодня, кажется, что Федя принял твердое решение не ходить больше на рулетку, – не знаю, на сколько времени у него станет этого решения. Федя говорит, что когда ставит монету, то у него сейчас же в голове мысль: «Вот это Ане на хлеб, это ей на хлеб». Я не знала, как и утешить Федю, и предложила ему, несмотря на позднее время, идти гулять, но уж, конечно, не к вокзалу. Мы вышли из дому и отправились к Новому замку, дошли до церкви и потом по крутым ступеням подошли к Schloss Staffeln. Когда мы взошли наверх, то оттуда смотрели на этот проклятый дом, на эту проклятую рулетку, которая заставила нас так много страдать. <…> Федя все упрекал себя, зачем он все это время оставлял одну; что он уже две недели здесь, а окрестностей совершенно не знает; что мало того, что деньги, но и времени сколько пропало. Пришли мы домой; тяжело было ужасно, – все разрушено, делать нечего, ни читать не хочется, да и нет нового, все уже перечитано, работать тоже не хочется, все мысли переходят на то, как мы теперь проживем, что мы теперь станем делать, как будем жить.
Вторник, 23/11 июля
Сегодня Федя встал довольно рано, чтобы идти к меховщику, но уже не застал его дома. Но ему дали там девушку, которая пришла к нам и взяла от нас салоп, а после полудня сам Федя сходил к меховщику; тот оказался добрым, но себе на уме немцем, осмотрел салоп и объявил, что больше 8 гульденов не даст. Делать было нечего, пришлось это взять, а между тем этот салоп на меху, на лисьем, и стоит, я думаю, рублей 30, если не более. Федя просил дать хоть 10 гульденов, но тот не согласился, и Федя решил взять 8. Шубка осталась у меховщика, а Федя пришел домой. Дал он ему талерами, а Федя уже заметил, что на талеры ему никогда не счастливилось, – вечно он проигрывал. Он получил 4 талера и 3 взял с собою, а мне один оставил на кушанье. Он был уверен, что теперь он выиграет. Следовательно, его решимости хватило только на один день, а затем опять желание выиграть, опять обогатиться. Федя пошел и, разумеется, проиграл. Потом воротился домой и просил меня дать ему этот последний талер, хотя у меня и ничего больше не оставалось. Я его убеждала этого не делать, потому что видно было, что судьба не хочет, чтобы мы что-нибудь выиграли. Но он хоть и сам соглашался, что ничего не выиграет, но все-таки взял. Потом воротился и сказал, что проиграл. Мы опять без денег, с одним гульденом, и должны за 2 дня за обеды. Когда он уходил, я читала Баденский «Baden-Blatt», принадлежавший хозяину, и узнала, что здесь существует какой-то Crastorph, который имеет бюро. Мы решили сходить к нему и спросить, не может ли он нам достать денег под залог наших вещей. Мы пообедали и потом часов в 6 пошли в Lichtenthaler Strasse искать этого человека. Дом мы скоро нашли, но самого его дома не застали. Нам сказали, чтобы мы пришли завтра в 12 часов. Я забыла сказать, что сегодня Федя написал письмо к Каткову, в котором просил его выслать деньги маме, а я также написала письмо к маме, в котором еще усиленнее просила ее хоть сколько-нибудь прислать нам на время, а потом она может получить от Каткова. Я не знаю, что из этого выйдет, пришлет ли она нам сколько-нибудь. За письма отдали 28 крейцеров; осталось немного. Потом пошли гулять, но я так скоро устаю, что мы должны были посидеть на Променаде. Потом пошли по вчерашней отлогой дороге к Новому замку и опять сидели на скамейке, чтобы несколько отдохнуть. Федя меня все поддразнивал: он мне говорил, что я теперь плохой ходок, что теперь уж я не та, что мне уж по горам не ходить. Пока мы шли, вдалеке началась буря, – сильная молния и гром; потом и до нас дошла. Мы пришли в сад замка и очень немного посидели на скамейке, как упало несколько капель дождя. Федя начал браниться, зачем мы сели, и мы поспешили по нашей прямой лестнице добраться до дому. Шли мы довольно скоро; Федя был ко мне очень нежен; по лестнице Федя вел меня под руку, потому что я боялась упасть. Но только что успели прийти, как начался сильнейший дождь, решительная буря с громом и молнией, совершенно такая, какая была в тот вечер, когда у нас было 168 золотых, но какое же различие между тогдашним положением и теперешним. Господи, как мне все это тяжело, – иной раз мне просто хотелось бы теперь умереть! Положение ужасное, денег решительно нет, да и не предвидится, где взять. Пили чай, сегодня и я выпила, потому что не пила уже с месяц: чай мне не нравился. Вообще у меня до невероятности странные вкусы: что нравится мне сегодня, то перестает нравиться, и даже становится противным завтра. Затем мы с Федей рассуждали о различных способах прожить здесь и о средствах, которыми будем жить на будущее время. Но мне очень нездоровилось, и я скоро заснула на его постели.
Среда 24/12 июля
Сегодня в 12 часов мы отправились с Федей к тому господину, у которого есть бюро. Мы застали его дома, и я разговаривала с ним по-немецки, потому что Федя очень трудно объясняется на этом языке. Тот нам дал адрес Weismann’a, но мы ему сказали, что Weismann не берет платьев. Тогда он просил наш адрес, чтобы прийти к нам, осмотреть наши вещи; мы ему дали и ушли домой, а он обещал прийти в 2 часа. Мы воротились, и я стала убирать комнату, потому что когда убирает Мари, то она это делает до такой степени долго, что нет никакого терпения видеть, как она неповоротлива. Он скоро пришел, посмотрел на вещи и сказал, что пришлет какого-то маленького человека, который берет такие вещи, но при этом он сказал, что следует написать на записке, что мы продали эти вещи, а что все-таки можно эти вещи через месяц выкупить. Когда он ушел, мы с Федей рассуждали о неловкости такого уговора, потому что очень может случиться, что этот господин откажется потом выдать вещи, сказав, что мы ему их продали. Но делать ведь нечего, приходится, как ни на есть, да отдать. Через час пришел какой-то маленький немец, мне кажется, из жидов. Мы ему показали платья, но он сказал, что он только покупает, а в залог не берет, а в женских платьях так и решительно не понимает толку, а что нет ли У нас мужского платья? Федя показал ему свое теплое пальто коричневое, которое очень хорошее, но только с плохой подкладкой. Он предложил за него 8 гульденов; это просто смешная цена, потому что Оно стоило ему рублей 70, если не более. Потом про мое пальто он сказал, что даст за него 6 гульденов; а когда Федя предложил ему купить старое платье – старый сюртук и старое пальто, то тот даст нам всего только 2 флорина (1 р. 20 к.). Но разве это возможно, разве это нам может помочь? Мы показали ему сапоги, он их приложил на свою ногу и даже надел шапку на голову и сказал, что если мы хотим, то он даст нам 3 франка. Но мы спросили 4 франка – это 1 р. 12 к., он согласился, но вынул какие-то прусские монеты, которым мы не знали цены, и хотел нам дать их. Разумеется, он тут бы нас отлично обманул. Но мы потребовали, чтобы он нам дал франками. Тогда он дал франк, потом 2 полуфлорина, которые он каждый считал не за 1 франк и 4 крейцера, а за один франк и 2 крейцера, то есть украл на каждом полуфлорине по 2 Kreuzer. Этакий негодяй, уж на грошах да надо обмануть, а это все прославленная немецкая честность! Я увидала, что он непременно хочет нас обмануть, а потому назло решилась не спускать ему ни Kreuzer’a, так что ему пришлось еще достать 12 крейцеров, и то обманул на один. Конечно, все это не важно. Он ушел, сказав, что у него есть одна знакомая, которая дает под залог, так что она придет посмотреть вещи. Он ушел, а мы остались. Мне было ужасно как грустно: что тут делать, когда они такие мошенники и дают так мало. Этак придется умирать с голоду, если они за всякую вещь будут давать так мало. Через час пришел этот же старичишка и сказал, что его знакомая больна и не может прийти. Потом он остановился, чтобы поговорить, и спросил, сколько мы возьмем за пальто, что он дает за пальто 8 гульденов. Мы отвечали, что это невозможно. Тогда он сказал – 9 гульденов, наконец, надбавил 9 гул<ьденов> 20 крейцеров, а за старое платье предложил вместо двух 3 флорина, но я отвечала, что это невозможно, что мы за эту цену не отдадим. Мы ему сказали, что за пальто возьмем 50 франков; он махнул рукой и ушел от нас. Я думаю, что он придет еще раз и предложит несколько высшую цену, но все-таки это еще очень мало. <…> Дорогой он много тосковал о том, что сделал, что проиграл и отнял у меня все мое богатство; я его утешала тем, что ведь у нас все общее, следовательно, не надо сокрушаться; все это не так важно, чтобы горевать; а вот лучше, если б наше теперешнее-то положение как-нибудь прекратилось. <…>

Пятница 26/14 июля
Проснулась я довольно рано и разбудила Федю, чтоб мы могли приготовиться к приходу этих дам, которые придут смотреть платья. Мы прождали их до 12 часов, но никто не пришел. Тогда Федя отправился к ним. Но самое хозяйку не застал дома, а застал только дочь, которая сказала, что она скажет матери, когда та придет. Вообще, видимо, что дело не слаживается. Тогда Федя отправился к Weismann’у и сказал, что он хочет у него заложить платья; тот объявил, что пусть Федя принесет к нему в 3 часа. Федя сказал, что не может их принести. Тот посоветовал поручить Dienstmann’у, но тогда Федя откровенно сказал ему, что у него нет решительно ни копейки денег, чтобы заплатить даже и Dienstmann’у. Тогда Weismann обещал сам заплатить. Я забыла сказать, что сегодня утром Федя ходил к Гончарову, чтобы спросить его адрес на тот случай, если нам не придется теперь ему отдать. Гончаров своего адреса не сказал, но сказал, что этот долг такие пустяки, что не стоит и говорить, что если не здесь, то в Петербурге можно отдать как-нибудь, что вообще не стоит говорить. Тогда Федя ему сказал, что ищет теперь денег, 40 франков. Гончаров сказал, что не может их дать, потому что сам проигрался вчера ужасно, почти до последнего, хотя у него и осталось на дорогу. Разумеется, говорил он, что так как он путешествует со своими знакомыми, то всегда может спросить у них, и они ему помогут, но, во всяком случае, он теперь дать не может. Федя мне сказал, что ему кажется, что Гончаров очень сильно проигрался, что у него, пожалуй, тоже нечем даже заплатить и за отель. Как досадно, что мы не можем вернуть. Так они расстались довольно дружелюбно. Потом в 3 часа Федя сначала один пошел к Weismann'у, но его не было дома; Федя несколько раз ходил к нему смотреть, но постоянно двери были заперты. Наконец, тот пришел и объявил, что все время был у себя, и сказал, что он будет ждать только 10 минут; Федя привел Dienstmann'а и велел ему отнести мои 2 платья – зеленое и сиреневое. Weismann поглядев на платья, сказал, что это уже старое, что на них уже прошла мода и проч., и проч., и предложил Феде всего-навсего 20 франков. Федя сначала просил 40, но тот отвечал, что даст только 25, и, наконец, Федя, как он сам говорит, чуть ли не на коленях упросил его дать 30 франков сроком на месяц, но Weismann его предупредил, сказав, что если он пропустит срок, то вещи будут проданы. Господи! Не дай Бог пропасть этим вещам; они так нам дорого стоили и вдруг могут пропасть за какие-нибудь 7 ½ рублей. Это просто ужасно. <…> Я немного посидела на скамейке и пошла домой, так что пришла к ½ девятого. Феди дома не было; я все время ужасно боялась, не пошел бы он на рулетку. Что если б он проиграл последние деньги, их так мало, да и заложить нечего. Наконец, он пришел. Когда я легла спать, он пришел очень дружески проститься, и мы окончательно помирились. Я сержусь на себя: это я все начинаю пустые ссоры. У меня такой удивительный муж и так меня любит, а я его постоянно раздражаю.

Суббота, 27/15 июля
<…> Я осталась дома, а Федя пошел в читальню, но он взял с собою одну пятифранковую монету и сказал, что, может быть, поставит ее, а может быть, и нет. Я же сидела дома и читала Евангелие.16 Он через два часа воротился очень грустный; он сказал мне, что выиграл две монеты, так что у него было 15 франков, но потом одну проиграл, пошел в читальню и там читал долгое время. Ему захотелось еще раз попытать счастье, и он пошел опять в вокзал, но на этот раз проиграл все остальное. Ему было это так досадно, потому что эти монеты помогли бы нам заплатить хозяйке, которой мы должны за неделю. Мне так трудно просить ее подождать, потому что эти люди ничего не понимают и положительно делаются очень грубы, как только узнают, что наши обстоятельства несколько изменились к худшему. Мне было тоже немного досадно на его проигрыш, но что делать, – ведь так нужно было и рассчитывать, что эти пять франков могут быть проиграны. Сегодня ровно 5 месяцев, как я вышла замуж, и хоть у нас было и мало денег, но мы ради праздника послали за вином. <…>

Вторник, 30/18 июля
Сегодня опять пасмурная погода, скучно страшно. В эти дни в свободное время думаю о моей Сонечке или о моем Мише, все мечтаю о них. Федя как-то вчера сказал, что он пойдет на рулетку и выиграет 30 тысяч франков для того, чтобы вернуться в Россию, потому что ему хочется видеться со многими людьми. Хотя я точно также хотела бы увидеться со многими, но меня испугала эта мысль воротиться скоро в Россию. Мне все кажется, что Федя перестанет меня любить, когда мы туда приедем. Как будто я еще не уверена в его любви. Я все боюсь, что другая займет в его сердце то место, которое я теперь занимаю. Мне представляется, что этот человек никогда никого не любил, что это ему только так казалось, а любви истинной вовсе не было. Потому что думаю, что он даже и не способен на любовь: он слишком занят другими мыслями и идеями, чтобы сильно привязаться к чему-нибудь земному. <…>
Среда, 31/19 июля
Сегодня я встала довольно рано, чтобы перевести Феде отрывок из газеты, но так как долго дожидалась кофе, то меня сильно вырвало желчью; при этом у меня ужасно как стесняется грудь, ужасно как больно. Денег у нас всего оказалось сегодня 2 флорина, а за обеды не заплачено за 4 дня, – дольше не отдавать невозможно. Федя прочитал в газетах, что в Sophienstrasse есть какой-то господин, который покупает и продает вещи, следовательно, может быть, он и принимает под залог. Федя отправился, и, как он мне после сказал, оказалось, что это тот самый старичишка, который купил у нас сапоги. Он обещал дать Феде за пальто, и Федя пошел его к нему относить. За пальто он получил 6 гульденов, но тот написал очень бессмысленно, что продано не пальто, a Balton за 8 гульденов (2 гульдена проценту), и если не возьмут в течение 14 дней, то пальто останется у него. Этакой скверный старичишка, сделал какое условие. Таким образом, у нас оказалось вместо наших 2-х гульденов 8 гульденов. Тогда Федя начал говорить, что вот если бы теперь сходить да поиграть, взяв с собою 2 гульдена, ну, непременно можно выиграть: что за важность, если мы и проиграем из 8 – 2, т. е. ¼ нашего состояния. Так как Федя очень горячо принялся за эту мечту, то говорить решительно было невозможно; это значило бы только его больше разжечь. Но я советовала ему, если выиграет на два гульдена, то и уйти, но он говорил, что это невозможно; одним словом, у него была мечта выиграть ужасно много, ну, а если такая мечта водится, то положительно можно знать, что ничего не выиграет. Так и случилось: поставил – проиграл; даже, говорит, никто и не заметил, что я проиграл; да и разумеется, ну кто заметит такие пустяки. Федя воротился в ужаснейшей досаде, но это так надо было и ожидать, чего тут и печалиться. За три обеда отдали Мари 3 гульдена, осталось тоже 3 гульдена на все расходы. <…>
Четверг, 1-го августа/20 июля
<…> Милая мамочка, как я люблю ее, мою голубушку, и также Ваню, моего брата. Как бы я желала им теперь помочь. Вот бы теперь мне выиграть 200 рублей, – сейчас бы послала 100 рублей моей голубушке, пускай она заплатит Иеринеевичу.17 Как бы она была рада, господи, и представить себе нельзя, и другим бы заплатила, просто снова бы поправилась. Господи, а вот я и не могу ей ничем помочь; как мне это больно и стыдно перед нею. <…>
Пятница, 2-го августа/21-го июля
<…> В 12 часов я отправилась на почту, и мне там сказали, что есть на мое имя франкированное письмо, но что он мне его не отдаст, пока я не принесу ему своего паспорта, а ведь прежде всегда выдавали мне, но то был другой чиновник, а этот, верно, не такой доверчивый, а потому и потребовал наш вид. Я воротилась домой за паспортом и пошла на почту; мне тотчас же и выдали. Оказалось, что мама прислала нам полис на ½ франка на Париж. Я зашла с почты к банкиру и предложила ему разменять; он согласился, но сказал, что нужно будет вычесть 2 франка. Я сейчас же не отдала, а сходила сначала домой. Это я сделала для верности, чтобы Федя не подумал, что мне прислали больше, а я только скрыла. Потом, посидев немного и отдохнув, я окончила письмо к Ване; в начале оно было очень любезно и мило, но в конце, зная, что он сказал о нашем адресе, я ужасно его обругала, так что вышло по пословице: «начала за здравие, а кончила за упокой». Пошла я к банкиру, но его самого дома не было; расплатился со мной его приказчик, дал мне 17 золотых десятифранковых монет. Я пошла домой; почти совсем дошла, но вспомнила, что хотела купить катушку и иголок; купила все это и вспомнила, что не отдала еще письма, и должна была отправиться на почту. Идя туда, я заходила к одному сапожнику и показала ему свои сапоги, которые непозволительно разорвались; но он покачал головой и сказал, что следует принести их не на ногах, иначе он не может ничего сделать, но что, кажется, мои сапоги безнадежны и чинить их нечего, вообще же он сказал, что на этой неделе и думать нечего о починке. Ну, как же я буду ходить, если починить нельзя? Потом зашла в кондитерскую, мимо которой постоянно прохожу с завистью, и купила там пирожок сладкий, внутри сливки с орехом, – удивительный пирог, я не знаю, ела ли я что-нибудь подобное. Я так разлакомилась, что купила еще такой пирожок и Феде для обеда. Но здесь они дороги, именно за пирожок просят 6 Kr., около 6 копеек, это довольно дорого: у нас и в самых лучших булочных продают за 5 копеек. Я пришла домой и рассчитала, сколько у нас денег. Федя на меня сегодня что-то сердит; он встал, взяв 3 десятифранковые монеты, и сказал мне, что берет мои деньги, чего прежде никогда не было, потому что мы уже решили никогда не говорить ни мои, ни твои деньги, а всегда общие. Он ушел и, как я потом узнала, пошел отдать деньги 4 флорина и 16 Kr. за сахар и прочее, что он недавно забрал в магазине. Я в это время занималась стиркою платков; они новые и нужно было все-таки вымыть, чтобы они не были так накрахмалены. Федя воротился домой через час и ничего мне не сказал, но я заметила, что он был чем-то расстроен; потом он мне сказал, что проиграл 5 талеров; что у него уже было 7 талеров, но он не удовольствовался и проиграл и свои. Я стала его утешать, чтобы он не сокрушался. Потом мы пообедали, и тогда Федя мне сказал, что берет те деньги, которые назначены на выкуп пальто, но пальто не выкупит, а пойдет играть. Что с ним было делать, – я ему дала; у меня тогда осталось 12 монет. Я была вполне уверена, что он проиграет, но дала, – что же делать; это еще не важность, – у меня еще довольно останется, чтобы жить. Он просил меня подождать его один час, чтобы со мной идти гулять. В 7 часов Федя, действительно, пришел и принес мне мелкого винограду <...> и груш. Он мне сказал, что ему некоторое время везло, и у него было уже до 40 талеров, но он тогда начал ужасно как рисковать и осталось всего 21, с которыми он и ушел. Он вернул мне взятые у меня 10 талеров и оставил себе 11. Я была этому чрезвычайно как рада; теперь, если считать, у нас было 198 франков, значит, больше, чем прислано было сегодня мамою; а к тому же уже отдан долг за кофе. Федя тотчас же просил меня идти гулять, и мы отправились, но сначала зашли за табаком, и Федя на выигрыш купил себе две сигары, которые он уже давно не курил. Здесь я увидела карты, и так как мы давно собирались купить с Федей, то он мне и купил. Стоят они 30 Kreuz. и, как он сказал, самые лучшие. Показал он нам и другие, поменьше, но эти были лучше, – все тузы были окружены изображениями Баденских местностей, но до того непохожих, что решительно разобрать было невозможно. Тут были еще карты Lenormand гадательные, маленькие, стоят тоже 30 Kr.: я их непременно куплю из любопытства. Потом мы отправились гулять к Старому замку, потому что мне давно хотелось узнать, что это за Sophienruhe, надпись которой находится на камне. Мы и пошли туда, но подошли к фонтанчику так поздно, что не решились идти отыскивать это неизвестное нам место. Посидели несколько времени у фонтанчика, и так как мне хотелось очень пить, то я и напилась с руки, вместо чарки, что было ужасно как неудобно, потому что вода проливалась гораздо раньше, чем я успевала поднести ее ко рту. Потом мы пошли назад и толковали о том, что как бы было хорошо, если бы нам возможно было бы выигрывать по 2 талера в день, – тогда мы могли бы понемногу выкупить наши вещи и преспокойно дожидаться катковских денег. Но ведь это невозможно: у Феди решительно нет настолько характера, чтобы остановиться, когда он выиграет 2 талера; у него сейчас же является мысль, что вот следует выиграть не 2, а, по крайней мере, 50, сейчас же начинается мечта о тысячах, и чрез это решительно все теряется; между тем, я вполне уверена, будь он скромнее со своими желаниями, то непременно бы начал выигрывать понемногу, и, таким образом, мы бы могли жить не в такой бедности, как теперь. Долго мы рассуждали, что мне следует купить башмаки; я, разумеется, не сказала, что отдала свои сапоги починять, так как Федя не любит старых сапог. Да боюсь, что во всяком случае деньги будут проиграны, так лучше хоть бы обеспеченной на счет обуви и не ходить так, как я ходила, тщательно скрывая свою ногу. Когда мы подходили к дому, то Феде пришло на ум купить сыру; тут я попросила его купить и ветчины, потому что я давно уже мечтала о том, как мы купим ветчины, и как и буду ее есть с уксусом. Федя пошел покупать, а я отправилась одна помой и сейчас же по приходе, как какой-нибудь ребенок, стала рассматривать купленные карты. Пришел и Федя и принес не только сыру, ветчины, но и прекрасной колбасы; я, право, мне кажется, никогда еще не едала подобной, так была эта хороша. Сидели мы не слишком долго, потом легли и отлично проспали ночь.
Суббота, 3 авг<уста>/22 июля
Проснулась я довольно рано и мне до того хотелось есть, что я принуждена была сказать через стену Мари, чтобы она приготовила мне кофе; она все это делала так тихо, что даже не разбудила Федю, когда приносила кофе. Видно, что она ожидала сегодня получить от нас что-нибудь и поэтому-то и была так любезна и расторопна. К пробуждению Феди был приготовлен и другой кофе. Потом я сходила к хозяйке я отдала ей 16 флоринов за 2 недели и при этом говорила, что она слишком дорого с нас берет, но она отвечала, что мы ей дорого очень стоим на одних дровах; будто бы она покупает дрова по 16 флоринов за сажень, а для нас много истребляют дров. Этому я решительно не верю, а думаю, что она хочет воспользоваться нашим бедственным положением и поэтому взять сколько возможно больше денег. Потом я оделась и пошла за башмаками к моему вчерашнему сапожнику и купила у него сапоги за 5 флоринов, и в прибавку он ничего не взял за починку сапог, которую порядился сделать за 30 Kr. Таким образом, собственно, новые сапоги мне обошлись в 4 флорина 70 Kr. Это вовсе не дорого сравнительно с другими сапожниками. Ему же я отдала и свои старые сапоги за 30 Kr. прося сделать к четвергу, не раньше. Отсюда я пошла покупать себе карандаш и в одном из лучших магазинов купила карандаш Фабера, но до того черный, что хоть это и N 2, но писать им нет решительно никакой возможности. Здесь я смотрела также разные дорожные мешки; один мне понравился, стоит он 4 флорина; я бы желала себе приобрести подобный, потому что у меня нет дорожного мешка. Потом я зашла к одному парикмахеру и здесь купила пудры за 36 Kr. башмачок; пудра у меня вышла уже больше месяца, так что мне захотелось, наконец, ее приобресть. Тут была пудра в 60 Kr., но она мне показалась дорога и я ограничилась этой в 36. При этом мы толковали с парикмахером о войне и о том, что ее теперь не будет. Затем я смотрела у него шиньон в виде косы, совершенно под цвет моих волос; стоит 25 франков, но я уверена, что он бы уступил за 20 франков. Отсюда я зашла в кондитерскую и съела вчерашний пирожок, но он мне показался не так вкусен, потому что уже был старый. Затем я воротилась домой, и у меня осталось 10 золотых монет, 3 талера и 10 талеров у Феди. Показав ему покупки, которыми я была сама очень довольна, я села шить, потому что, как я это заметила, когда у нас есть хоть немного денег, и я сердцем спокойна, то я делаюсь сейчас же веселее, болтливее, я могу думать о чем захочу, у меня является охота и шить, и читать, и писать все, что вам угодно. Между тем, когда я принуждена думать, что вот-вот пропадут наши вещи, мне тогда ни о чем больше не приходят мысли, и я ужасно как мучаюсь. Вот и теперь: я так долго не могла собраться перешить ворот у моей кофточки, ворот был мне узок, а сегодня я тотчас же принялась за дело и очень скоро его отлично сделала. Федя, между тем, ушел на рулетку; сказал мне, что если выиграет пять талеров, то сейчас и уйдет; но я его слову не поверила и убеждена, что он непременно проиграет. Взял он с собою свои 10 талеров. Через несколько времени он воротился и сказал, что проиграл; сказал, что сначала у него пять первых ставок были удивительно как хороши, – что ни поставит, то возьмет, так что у него с первого разу очутилось 8 талеров выигрыша, но тут он не захотел остановиться и, разумеется, стал Бог знает как ставить и все проиграл. Ну, это было бы еще ничего, но мне было страшно жаль, что он был сильно опечален. Он просил меня дать ему еще 2 золотых монеты и 3 моих талера. У меня осталось, следовательно, всего только 8 золотых. Я ему дала, но была убеждена, что он и теперь проиграет. Он пошел и вскоре вернулся в ужасной досаде. Он говорил, что сзади его стояла какая-то русская дама, которая все время то и знай, что тараторила, так что сбила Федю с толку. Ну, разумеется, он в досаде все и проиграл. Он просил меня дать ему еще 3 золотых монеты. У меня осталось 50. Господи, как мне это было больно; следовательно, уж платья мои и все мои хорошие вещи непременно пропадут, – это уже решено, потому что каким образом можно ожидать, чтобы он выиграл. (Это Федя подошел ко мне и показал мне, где я должна ему прочесть, и размарал мне страницу, за что и получил нагоняй.) Он непременно проиграет и эти. Когда он воротился, я встретила его восклицанием: «Ну, не волнуйся, бедный Федя!», – даже не видев его лица, так я была убеждена, что он непременно проиграл. Тогда он стал меня просить дать ему еще 10 франков, последних, как он говорил, хотя он и был уверен, что непременно и их проиграет. Я дала; у нас осталось 40. Ну, теперь прости мои платья, уж теперь они окончательно пропали, – теперь нельзя ожидать, что можно будет их выкупить. Действительно, Федя пошел и проиграл, хотя сказал, что когда выиграет 2 франка, то уйдет; но он выиграл не 2, а 4, а все-таки не мог удержаться и уйти, за то и все проиграл. Господи, как мне это было больно, как мне было тяжело; теперь опять все пропало, даже моя охота шить или что-нибудь делать; опять начались грустные мысли, опять тоска. О, господи, да когда мы, наконец, вырвемся из этого проклятого омута, в котором решительно погрязли; я думаю, что нам не вылезти, потому что все будем сидеть да сидеть, играть да играть, все рассчитывать на большой выигрыш и, разумеется, все просвищем. Стали обедать; за обеды за 4 дня я отдала 10-тифранковую монету. Осталось 30 франков и несколько мелочи. После обеда Федя выпил чашку кофею и в 5 часов лег, прося разбудить его в половине 6-го. Я тоже легла на постель и стала засыпать. Но в 25 минут 6-го Федя встал, подошел к моей постели и поцеловал меня, а я сказала: «Что ты, Федя?» Он уже отошел, но потом оборотился ко мне, и вдруг с ним начался припадок. Как я испугалась! Я его хотела отвести на его постель, но не успела и прислонила его к моей постели, между кроватью и стеной, потому что у меня решительно не было сил положить его на постель, и он все время стоял, полулежа, пока с ним были судороги. И потому от этого-то у него теперь и болит так нога правая, потому что он ею упирался в стену. Потом, когда судороги кончились, Федя начал ворочаться, и как я его ни удерживала, сил у меня настолько не хватило, чтобы окончательно удержать его. Тогда я положила на пол две подушки и потихоньку опустила его на пол, на ковер, так что он удобно лег, распустив ноги. Потом расстегнула ему жилет и брюки, так что он мог дышать посвободнее. Я заметила сегодня в первый раз, что у него губы совершенно посинели, и лицо было необыкновенно красное. Как я была несчастна! Он на этот раз довольно долго не приходил в память, а когда начал приходить, то, как мне ни было горько и больно, но меня рассмешило, что просьбы, обращенные ко мне, были на немецком языке. Он говорил: «Was? Was doch? Lassen Sie mir», и много еще разных немецких фраз; потом назвал меня Аней, просил прощения и решительно не мог меня понять. Потом просил денег, чтоб идти играть. Вот хорош игрок, – воображаю, как бы он там играл, но мне кажется, что именно тогда бы он и выиграл, хотя его бы и обманывали, без этого не обошлось бы. Когда Федя пришел в себя, он встал с ковра и начал ходить по комнате, стал застегиваться и просить дать шляпу. Я думала, не хочет ли он куда-нибудь идти. «Куда же ты идешь?» – спросила я его. – «Comme са», – отвечал он. Я решительно не понимала и заставила его повторить, потому что мне послышалось, что он идет в колбасную. Потом я упросила его лечь спать, чего он решительно не хотел и даже начал браниться, зачем я его укладываю, зачем я его мучаю. Наконец он лег, но спал все урывками, не больше 3/4 часа, просыпаясь каждые 10 минут. <…>

Воскресенье, 4 авг<уста>/23-го июля
<…> Мы сегодня хотели идти в Alt-Schloss пить кофе, но это нам навряд ли удастся: во 1-х, проигрыш – это уже так раздосадует Федю, что он, разумеется, будет сердит, а с сердитым человеком решительно нельзя гулять. А во-вторых, сегодня что-то пасмурно, вероятно, будет дождь, ну а при дожде уж какое гулянье! А, право, досадно, – хотелось бы пройтись, потому что решительно делать нечего, шить неохота, да и праздник. Вообще не знаю, как это устроится. Мадам мне говорила, что сегодня опять будет австрийская музыка. Сегодня я, действительно, видела, как музыканты расхаживали по всему городу. Как я говорила, так и случилось: Федя вернулся, отдав эти деньги рулетке. Впрочем, он проиграл не 5 талеров, а только 3, два у него остались, и на них он купил слив и груш, а также запасся табаком и сигарами. Он на меня ужасно рассердился и все время упрекал, зачем я не согласилась тогда идти гулять. Но, Боже мой, да разве я могла знать, что такая вещь случится? Федя ужасно рассердился, когда увидел, что кушанье еще не принесено. Но что же было делать? Мари куда-то была услана с детьми, а Тереза куда-то тоже ушла, да и запропала, так что хозяйка сама накрывала нам на стол. Пока Мари отправилась за обедом, Федя ушел купить сыру и купил целый фунт, а также был настолько предупредителен, что купил также 5 пирожков в той кондитерской, в которой я постоянно беру, а именно тех пирожков, которые я люблю. Вообще Федя очень предупредительный человек и умеет угождать, и как я его люблю. Он пришел, и мы пообедали. Мне было ужасно больно, что деньги проиграны, а еще больнее тем, что Федя меня одну обвинял в этом случае. После обеда и кофе Федя вдруг опять вздумал идти на рулетку. Он просил у меня 5 талеров, сказав, что на 3 только будет играть. Я его очень просила не ходить сегодня, а пойти на завтра утром, но ничего на него не могло подействовать, – что он непременно захочет, то уж непременно и будет. Делать было нечего, пришлось мне дать ему 5 талеров, про которые я была так и уверена, что он их назад не принесет. Так и случилось: не прошло и 20 минут, как он снова воротился и опять начал меня упрекать, зачем я не пошла в Старый замок, что я все тут виновата, что он и теперь проиграл. Федя до того доходил, что бил себя в голову, бил кулаком об стену, – меня это даже испугало. Господи, да я сию же минуту только что останавливала его, чтобы не ходить на рулетку сегодня, – ведь не послушался же он. Мы поскорее оделись и пошли гулять, но дорогой Федя был ужасно как скучен, так что я решительно не знала, о чем мне с ним и заговаривать. Вообще 3-й день после припадка для меня бывает самый тяжелый день. Я знаю очень хорошо, что бедный Федя и сам готов бы был освободиться от своей тоски, да не может. Он в это время делается ужасно капризным, досадливым; так, напр., он сердился, когда мы гуляли, что я часто просила сесть: говорил, что когда я одна хожу, тогда я не устаю, а когда с ним, так и усталость является. Потом бранил, зачем я иду не в ногу, потом зачем пугаюсь, одним словом, за все, за что никогда не побранил бы в здоровом состоянии. <…>

Понедельник 5-го августа/24-го июля
День сегодня довольно хороший, встала я рано, потому что разбудил меня шум кузницы. Пила кофе без Феди. Потом принялась за шитье И починила его панталоны. Вот бы что нам следовало бы приобрести, – это именно панталоны: уж так нехороши, что просто и сказать стыдно, а мы вот все не можем никак собраться этого сделать. Потом я принялась за окончание моего лифа, который начат был очень давно, но как-то все откладывался в сторону, так что и до сих пор не готов. Но сегодня я как принялась, так и мигом его сделала. Федя, между тем, пошел на рулетку, взяв с собой 5 талеров. Пришел он час спустя и с очень грустным видом попросил еще 5. Я уже встала и подошла к комоду, чтобы вынуть еще 5 талеров, как он вдруг показал мне кошелек, набитый талерами, которых у него оказалось 31 штука, что с моими 10-ю составляет 41 талер. Я тотчас же спросила у него 1 талер на разные разности, я у нас осталось 40 талеров, то есть 150 франков. Федя решил идти сейчас же и выкупить у Weismann’а мои два платья, а также свое пальто. Для этого он взял с собою 15 талеров. Он скоро воротился и принес с собою мои платья. Weismann оказался добрым человеком. Он взял процентов всего только 2 франка; это очень мало, за 30 франков – 2 франка, хотя, впрочем, мы держали его деньги не больше 10 дней. Josel, у которого заложено Balton (как он называл пальто), Федя не застал дома, – куда-то уехал, и это помешало ему выкупить. Мне это очень досадно, – я так боюсь, чтобы деньги как-нибудь не ушли у нас из рук; все-таки было бы надежнее, если б эти вещи были бы уже выкуплены, чем если они еще находятся в руках этого дурного человека. Федя пресмешно рассказывал мне, как он пришел тогда к Josel’ю и, увидав в нем того самого человека, который к нам приходил, тотчас же, не стесняясь, надел на себя шляпу. Но Josel, объявил, что видит Федю в первый раз и что никогда у нас не был. А потом, когда стал осматривать пальто, то сказал, что у того пальто была разорвана подкладка, следовательно, таким образом, признался, что знает уже нас. Было 3 часа; до обеда оставался целый час. Федя не знал, что дома делать, и поэтому отправился в читальню. Я вышла вместе с ним, потому что пошла к моему сапожнику отдать Федины сапоги починить, иначе просто срам, так они разорваны. Дорогою я взяла с Феди слово, что он не пойдет на рулетку, и сказала, что он много раз давал мне слово, но потом ему изменял. Он отвечал, что слово слову рознь, и что теперь он дает мне честное слово. Сапожник, посмотрев сапоги, сказал, что возьмет за них 96 Kreuzer и приготовит к завтра вечеру, но, когда узнал, что мне нужно поскорей, то обещал приготовить к 3-м часам. Ну, разумеется, я уже и не стала торговаться, потому что 96 Kreuzer’ов вовсе не такая большая цена, а главное, что он сделает хорошо и скоро. Пришел и Федя; как оказалось, действительно, не был на рулетке, а был в читальне, а оттуда заходил покупать фрукты, которых купил ужасное множество, так что я и не знаю, как мы их и съедим: винограду, гранатов, абрикосов, слив белых, черных, малиновых и разных груш, – просто объеденье да и только. Федя пошел, взяв с собою 5 талеров на выкуп пальто и 5 талеров на игру, но мне кажется, что он этого Josel’я дома не застанет, а потому пойдет на рулетку и проиграет все 10 талеров. Вот это будет уж очень худо, потому что поставит нас опять почти в такое же положение, в котором мы находились вчера или 3-го дня. Но я ошиблась в моем глупом предположении; когда Федя ушел, я пошла на почту спросить, – нет ли писем? Письма, разумеется, не получила, но когда возвращалась домой, то встретила Федю. Он шел из дому, где очень стучался и с досадой узнал, что меня дома нет. Он был у Josel’я, взял от него пальто, так что я, винюсь, на этот раз ошиблась, думая, что, вероятно, он проиграет все 10 талеров. Я пошла домой, а Федя на рулетку, но мы сговорились сойтись в читальне, куда я хотела скоро прийти. Я зашла домой, и здесь мне Мари рассказала, как господин приходил, как стучался, и как меня не было дома, -ее это все ужасно как интересовало. Потом я пошла; по дороге зашла в магазин и купила себе карандаш. Как здесь странно: здесь не второй N средний, а чем дальше номер, тем карандаш делается тверже. Я спросила, нет ли у них стенографических карандашей; та отвечала, что нет, но посоветовала мне взять 4-й номер, который, действительно, оказался очень хорошим. Я стала подходить к вокзалу, как мне навстречу попался Федя. Он уже успел проиграть и, не найдя меня в читальне, шел домой, чтобы взять еще денег и идти играть. Но я его воротила и кое-как уговорила идти со мной погулять, хотя ему ужасно как хотелось опять пойти и попытать счастья. Он говорил, что у него уже было в руках 4 талера выигранных, но ему захотелось больше, ну, разумеется, все и проиграл. Я ужасно боялась, как бы ему сильнее не захотелось играть, тогда бы пришлось воротиться домой и непременно дать ему деньги для игры. У нас оставалось 20 талеров, но из этого следует вычесть за кофе, сигары и свечи 2 талера, один талер сапожнику и 1 прачке, итак, остается 16 талеров. Но ведь зато выкуплено пальто и 2 платья, а это уж очень большой шаг на пути к нашему обогащению. Я постаралась отвести Федю подальше и просила его показать мне тот вид, которым он так любовался когда-то. Он меня повел. Дорогой мы все шутили. Федя представлял, как мы здесь заиграемся и проживем лет 5 и сделаемся старенькими старичками, худенькими, как эти немцы, и не узнают нас, когда, наконец, мы воротимся в Россию. <…>


Вторник, 6-го августа/25 июля
Проснулись мы в очень хорошем расположении духа, так что Федя даже смеялся, лежа в постели, и дразнил меня, по обыкновению. Милый Федя, какой он славный и как меня любит. Это он мне говорит, и я вполне этому верю. Но меня всегда только одно и страшит, что вот приедем мы в Петербург, все это окончится. Опять он станет тем нервным человеком, которым был в Петербурге, станет Паша бранить меня за каждый пустяк. Мне это даже больно и подумать – так мне хочется, чтобы наше согласие продолжалось так же хорошо. Мне ужасно больно подумать, что когда мы будем в Петербурге, то опять начнутся постоянные ссоры с Пашей, что тот будет меня обижать, а Федя не будет замечать, и за меня не заступится. Но это еще впереди, может быть, этого и не будет, а наша любовь останется такой же чистой, как и теперь. Я села шить что-то, потому что я рада: у меня явилась охота что-нибудь делать, – это тоже хороший признак; потом занималась стенографией. В 12 часов Федя пошел, взяв с собой 6 талеров; через час он пришел назад и сказал, что у него уже было 11 талеров, но потом, когда он пропустил zero, у него пошло все хуже и хуже, и он окончательно проигрался. Мне это было очень больно. Но что же делать, я дала ему еще 5, он и эти проиграл; осталось из 19 талеров – 8. Потом пришел еще за 5-ю, я дала; осталось 3, – 1 на сапоги, 1 мой и 1 на прачку. Не прошло и 15 минут, как он воротился и попросил дать ему еще 2, так, что у меня остался только 1 талер, чтобы отдать сегодня за сапоги; больше ничего, кроме 1-го гульдена, нет: тут как хочешь, так и делай. Уходя, Федя просил меня не надеяться, чтобы он что-нибудь выиграл на эти 2 талера. Смешной какой, да разве это возможно, чтоб можно было что-нибудь выиграть всего-навсего на 2 монеты; нет, этого не может случиться. Я жду его с минуты на минуту, что он придет и скажет, что проиграл все. Тогда опять пойдут платья и пальто в заклад, опять Weismann выступит на сцену. Ох, как мне все эти дрязги надоели, – кажется, как бы была я рада, если б нам удалось хоть как-нибудь выехать из этого проклятого города; вот было бы для меня счастье-то; право, я бы была рада этому больше, чем если бы я получила какое-нибудь наследство. <…> Хотели мы белье отдать в стирку, но теперь надо погодить, потому что денег нет заплатить; я очень рада, что я еще не успела отдать, а то какова же была бы моя досада, если б нечем было отдать прачке. Эти два талера пошли туда же, куда и все, так что у нас остался теперь только один талер, назначенный для сапожника. Бедный Федя пришел ужасно опечаленный, говорил, что он непременно сойдет с ума или застрелится, потому что чем же он заплатит свои долги, что долгов много, а платить нечем. Я, расстроенная, стала его уговаривать, что все это пустяки и что вовсе не следует так сильно отчаиваться. Потом мы легли вместе с ним на постель и долго разговаривали о нашем положении. Право, какие мы цыгане, – у нас то густо, то пусто, то были сегодня независимыми людьми, а теперь опять идем закладывать пальто. Господи, как мне все это наскучило, – когда кончится все это наше мученье, это вечная боязнь, что вот-вот проиграет, и опять у нас ничего нет <…> Нам было ужасно грустно, что проиграли талеры, и что у нас теперь ничего нет. <…> После обеда Федя спрашивал моего совета, сегодня ли идти к Josel’ю заложить опять пальто, или ждать до завтра. Я ему советовала лучше ждать завтра, но потом, боясь, что завтра он дома его не застанет, предложила ему идти сегодня. Федя сначала сходил так один посмотреть, дома ли тот, и пред уходом мне говорил, что ему ужасно стыдно идти к нему, и что, может быть, он до него и не дойдет. Был, однако, у него, и теперь пошел, взяв с собою пальто. Мы положили с ним, что я приду в читальню и там встречу его, а чтоб домой он лучше бы уж и не приходил. Я отправилась в читальню, пришла и увидела, что Федя уже там. Он как бы и обрадовался, и испугался меня. Около него было пустое место, и я села; он начал тотчас же, что взял у Josel’я 6 флоринов и на свой флорин (что составит 4 талера) играл и все их проиграл, так что теперь у нас нет ни копейки. Тут он мне сказал, что ужасно как мучился; что он даже и сегодня утром проснулся раньше от угрызений совести, потому что я так кротка и ничего ему не говорю, а он так дурно поступает со мной. При этом Федя мне сказал, что завтра Josel придет к нам и возьмет пальто и фрак, но что деньги, которые Федя получит, он не понесет на рулетку, что он дает мне честное слово, что он меня не станет больше мучить. Я слушала его с состраданием, и, право, мне было даже странно его такое отчаяние. Все это он говорил мне шепотом, а я его утешала, что это решительно ничего, что я и сама так бы поступила, как он поступил, что это не важность и чтоб он успокоился. Он был в таком отчаянии; говорил, что ему предо мною стыдно, стыдно глядеть на меня; что я ничего ему не говорю, а что он так поступает и все отнимает у меня. <…> Он говорил, что любит меня без памяти, что очень, очень сильно любит, что он меня не достоин, что я его ангел-хранитель, посланный ему от Бога, не знает за что, что он должен еще исправиться; что хоть ему и 45 лет, но он еще не готов к семейной жизни, ему нужно еще готовиться к ней, что ему иногда еще мечтается. Не знаю, что этим он хотел сказать, – уж не то ли, что он решился бы изменить мне. Ну, этому-то я, пожалуй, и не верю, а если это так, то мне ужасно грустно. Потом говорил: «Вот ты во сне видала, что я отдал тебя в воспитательный дом. Ну, как я могу Отдать тебя куда-нибудь, когда я жить без тебя не могу». Говорил, что если б я велела ему броситься с башни, он непременно бы бросился для меня. Вообще видимо было, что он меня очень любит. Он говорил, что его иногда так и тянет прийти ко мне, сказать мне, поговорить со мной; так и хочется прийти. Он мне как-то говорил, что раз загадал на книге немецкой, как Аня посмотрит на его игру, – ему вышел ответ: «Это положение только счастливее скрепит ваше дружественное положение». И действительно, это правда: никогда мы не были так дружны с ним, как теперь; вместе тоскуем, вместе горюем, придумываем, как быть, что делать? О, господи, помоги нам, дай нам выбраться из этого проклятого города, где у нас было так много горя. <…>

Среда, 7 августа/26 июля
Мы нарочно встали пораньше, чтобы, если Josel придет, то мы были бы готовы принять его. Потом я села писать дневник, а Федя пил кофе (меня сегодня ужасно сильно рвало, – все, что я выпила, все вышло вон). В 12 часов пришел Josel. Федя отдал ему свой фрак, жилет и брюки и пальто, и за все это тот обещает дать ему 9 флоринов, с позволением выкупить через 15 дней. Он поставил на записке 19-е число, следовательно, не 15, а только 12 дней, но Федя уговорил его переписать. Таким образом, если у нас не будет денег, то все эти вещи пропадут за какие-нибудь пустые 9 флоринов. Федя отправился к Josel’ю и оттуда на рулетку, где и проиграл 2 талера, так что у нас осталось 5 флоринов, из которых мы должны отдать за обеды 3 флорина, следовательно, остается всего-навсего 2. Федя сегодня был в удивительно смешливом состоянии, все время хохотал ужасно. Мы всегда так: когда у нас горе, то мы с ним хохочем, как сумасшедшие, точно у нас и в самом деле есть деньги, и мы решительно не нуждаемся. Вечером сходили на почту; опять ничего нет, – даже от Маши нет никакого ответа. Как это глупо; ну, не может дать денег, так, по крайней мере, неужели нельзя дать какой-нибудь ответ. Это даже уж и невежливо. Вероятно, после объявит, что не получала от меня письма, а то бы непременно дала. Вот она, помощь-то сестринская, а ведь, может быть, впоследствии я в 20 раз больше могу ей помочь. <…>
Пятница, 9 августа/28 июля
<…> После обеда пошла я на почту, – опять ничего нет; всем почтальонам надоела ужасно, а получить ничего не получаю. Я сегодня решительно расстроена, не знаю почему, или это от сильного жара, или оттого, что я много дома сижу, но я, только пройдя до почты, уж так сильно устала, «то едва согласилась идти гулять с Федей. Притом же я была раздосадована тем, что не получила письма от Маши. Мне все кажется, что она вышлет мне деньги, а я из присланных денег возьму 15 франков и попытаю счастья: ну, выиграю, так выиграю, а если нет, так что же делать, вообще будет не велика важность. Поэтому-то понятна моя досада, когда я опять узнала, что для меня ничего нет. <…>



Суббота, 10 августа/29-го июля
Наконец, пришла страшная суббота, в которую надо платить хозяйке за квартиру; заплатить нечем, так что придется извиняться перед нею. Денег тоже нет совсем, осталось только 12 Kreuzer’ов на Dienstmann’а, да и сахар весь вышел, потому я сегодня не пила утром чаю, не с чем было. Потом Федя сходил к Weismann’у. Тот велел зайти в 2 часа принести вещи; неизвестно еще, сколько он даст, может быть, всего-навсего 20 франков, а дожидаться нам по Фединому расчету придется, может быть, еще, по крайней мере, дней 11. Федя заходил на почту, но ничего не получил. Лежали мы на постели и толковали о нашем дурном положении. Говорили, что вот будем вспоминать: жара страшная, дети ревут, в кузнице молотками стучат невыносимо, денег нет ни копейки, вещи заложены и могут пропасть, тесные комнаты, звук надоевшего колокольчика, книг нет, а в виду еще возможность лишиться обеда. Да, вообще очень, очень дурное положение. Не дай Бог, чтобы оно сделалось еще хуже, – уж тогда не знаю, что и будет. Потом Федя ходил к Weismann’у, но когда приводил с собой Dienstmann’а, то наша хозяйка стояла у подъезда и видала его. Она в то время разговаривала с другой какой-то женщиной и показала глазами на наш этаж, а пальцем на Dienstmann’а. Потом, когда Федя вышел, она пошла к мужу и, вероятно, рассказала ему, что вот, дескать, понесли закладывать вещи, а, следовательно, нам ничего не отдадут. Федя от Weismann’а получил 14 гульденов, то есть 30 франков, но тотчас отправился на рулетку и проиграл 8 гульденов. Он говорил, что 2 раза у него сходилось выигранных денег 22 гульдена, но он этим был недоволен и проиграл последнее. Он вошел очень бледный и расстроенный. Меня это поразило, просто ужас, так что на этот раз я не могла удержаться, чтобы не сказать ему: «Ну, это глупо». Меня не столько раздосадовал его проигрыш, как то обстоятельство, что из его ума не может никоим образом исчезнуть (вырваться) идея, что он непременно разбогатеет через рулетку. Вот на эту-то идею я и сержусь ужасно, потому что она так много нам вредит. Но еще более меня разобидело то, что Федя вдруг начал меня обвинять в том, что проиграл: зачем, дескать, ты сказала, что вот можно было бы из этих денег заплатить хозяйке за квартиру, – я это вспомнил и решился играть, и проиграл. Разумеется, это меня разобидело, потому что это «с больной головы на здоровую». Теперь у нас осталось 6 гульденов, из которых 3 я отдала за обеды. Сначала мы погоревали, я особенно, но потом как-то успокоилась, и мне было решительно все равно, – ну пропадать, так пропадать. <…>

Воскресенье, 11 августа/30 июля
<…> Он говорит, что поступил дурно, играя на рулетке, но он будет судить себя сам, а не нуждается в суде других. Ведь я же ему 100 раз говорила, что не вижу в его поступке решительно ничего дурного, а поэтому осуждать его невозможно, а теперь этим же самым он и меня упрекает, как будто бы я говорила ему что-нибудь напротив. <…> Бедные мы с ним, бедные, а все из-за этой проклятой рулетки. Не было бы этого вечного безденежья, были бы мы оба спокойнее и счастливее. Ну, да Бог даст, это кончится же когда-нибудь.

<…>Вторник, 13 августа/1-го августа
Сегодня мы встали с заботой о том, как нам достать денег. Сегодня 4-й день нашей еды и непременно следует послать деньги, иначе нам, пожалуй, и обеда не пришлют. Надо непременно заложить мое сиреневое платье, единственный предмет, который остался теперь у нас для заклада больше ничего нет, все ресурсы истощены. Мне не хотелось, чтобы Федя сам ходил к Weismann’у, я лучше желала идти к нему сама, но, разумеется, не говорить своего имени, чтобы он не знал, что я жена Феди. Мы долго об этом спорили с Федей, но он решил, как ему ни больно и ни досадно, но что сам пойдет заложить. Надо было как-нибудь сделать, чтобы наша хозяйка не заметила, что мы выносим узелок. Для этого я сложила в ужасно небольшой узелок, и Федя вынес его под своим пальто, которое держал на руке, хотя ему было ужасно неловко. <…> Было уже 2 часа, а Федя не приходил. Меня начала пугать мысль, что вот бедный Федя теперь ходит где-нибудь в окрестностях дома Weismann’а и ждет назначенного часа, или тоже пугала мысль, что вот Федя получил деньги, пошел на рулетку, да и проиграл. Это было бы уже хуже всего, потому что у нас решительно нет больше средств, чем жить, а деньги-то еще когда пришлют. Наконец, в 2 часа пришел Федя и рассказал, что Weismann’а он дома не застал, и сестра его предложила ему посидеть и подождать, пока она ела, она и какая-то еще старуха с кадыком, которая тут же за столом и заснула, Федя просидел больше часу (бедный, бедный Федя! Он такой милый, талантливый, такой благородный, и ему приходится сидеть у каких-нибудь жидов, потому что Weismann, вероятно, жид). <…> Наконец, Федя не. выдержал и ушел, сказав, что придет. По дороге он зашел к Josel’ю. К большому удивлению Феди, у Josel’я, которому, как его жена сказала, уже 70 лет, есть жена лет 30-ти, но на вид не больше 25. Представьте себе, что всего поразительнее, так это то, что у Josel’я есть 4-х-летний сын, как две капли воды на него похожий, и есть еще полуторагодовалый грудной ребенок, тоже от него, между тем как ему 70 лет. Вот это страсть, – такая живучесть! Он, кажется, находится у своей жены под башмаком и поступает не иначе, как с ее совета. Он был, видимо, поражен красотою и богатством платья и потому решил дать за него 20 франков, чего бы Weismann ни за какие блага в мире не дал бы, а дал бы разве много-много 10 или 15 франков. Федя попросил жену Josel’я беречь платье, и та, кроме платка, в котором было завязано платье, положила его еще в какую-то простыню и спрятала в шкаф, так что, вероятно, оно У него будет находиться в чистоте. Условие заключено на 3 недели, по 3 S<eptember>, и процентов за это время он берет 4 флорина. Положим, что это просто ужасные проценты – на 9 флоринов за 3 недели 4 флорина. Weismann гораздо добросовестнее: он взял за 30 франков 2 франка, что совершенно маленькие проценты. <…> Пошли мы домой, и Федя предложил мне идти вместе с ним, но я страшно устала и мне нездоровилось, потому что нужно было все-таки принести домой вещи. Я стала его упрашивать сходить за вещами, но не заходить на рулетку и сказала, что если он мне не даст честного слова, то мне придется идти с ним. Феде это показалось обидным, и он спросил: что это значит «идти с ним», и как бы я могла ему помешать идти на рулетку? Я отвечала, что я бы стала его упрашивать не ходить, стала бы умолять его. Когда я ему потом заметила, что, кажется, он обиделся, то он сказал, что этого не было, что как же он будет на меня обижаться, что я совершенно в праве была даже совсем не давать ему денег. Он ушел, а я хотела позвать хозяйку, но так как ее не было у себя, то я отложила отдачу до завтра. Я все посматривала на часы и думала, что если еще через 1/4 часа Федя не придет, то я непременно пойду за ним на рулетку. Но он пришел и принес серьги и кольца. С него взяли 78 гульденов и 10 Kreuzer’ов, так что за кольца пришлось процентов всего только 2 франка. Это очень мало.
Я отдохнула и была уже готова, и мы отправились с ним гулять. Сначала взошли на высокую гору, наверху вокзала, и слушали там музыку. Сегодня была музыка военная, Баденские fusilleurs, превосходная музыка. Играли отрывки из «Волшебной флейты» Моцарта, «Lucia Lamermoor», из «Жидовки» 18 и еще несколько превосходных пьес. Мы немного гуляли, а потом Федя свел меня в читальню, а сам отправился на рулетку, сказав, что скоро придет. С ним было 11 гульденов и серебряные монеты и 20 гульденов бумажками, всего-навсего 31 гульден. Хоть я и просила его не трогать бумажек, но была убеждена, что он и их проиграет непременно. Я сидела в читальне уже больше часу, сидеть мне наскучило, да к тому же еще беспокоила мысль, что это Федя так долго не приходит и не проигрался ли он? Наконец, я решилась на такую вещь: вышла из читальни и отправилась в вокзал. Здесь сию же минуту отыскала Федю. Он стоял у самого стола, играл, и я видела, что у него в руках была целая пачечка серебра; следовательно, думаю я, он не проигрался, а, может быть, даже и выиграл, так что, право, не худо будет, если я его оторву от стола, иначе он непременно проиграет. Я думала, что если он проиграл, так ему и не показываться, а опять уйти в читальню. Но надо было оторвать его под каким-нибудь предлогом, иначе он непременно бы захотел играть еще, даже, вероятно, был бы очень сердит на меня за мою излишнюю заботливость о нем. За ним стояли двое мужчин, но они уступили мне место, и я дернула Федю за рукав. Но у него была ставка, и он смотрел, выиграл ли он, так что ему обернуться никак нельзя было. Потом он увидел меня, но так как он выиграл, то дожидался отдачи денег, чтобы уйти. Он вышел, но взглянуть на него было просто страшно: весь красный, с красными глазами, точно пьяный. Он спросил меня, что мне нужно и для чего я его отозвала. Тогда я сказала, что ко мне в читальне обратился с вопросом два раза какой-то господин, что я его не поняла, не отвечала ему, а потом, немного погодя, и вышла. Он также вышел за мной, но увидав, что я вошла в вокзал, оставил меня; что мне сидеть в читальне вовсе не хотелось, потому что я боялась, что он начнет еще говорить, а не отвечать было бы невозможно; поэтому-то я и решилась обратиться к его помощи. Федя, очевидно, очень рассердился на мнимого нарушителя моего спокойствия, просил меня показать его, рассказать, как он одет и какое у него лицо, и ужасно хотел, чтобы этот негодяй с ним встретился. Федя очень извинялся, что не сию же минуту отошел от стола, и объяснял это невозможностью; да я решительно и не сердилась на это. Потом мы довольно долго ходили, заглядывали опять в читальню, как бы ища этого господина, но его там, разумеется, не было. Потом я объяснила Феде, что может быть, этот господин спрашивал меня о газете, но так как думал, что я его не расслышала, то повторил свой вопрос еще раз, но вовсе не в смысле обиды, а мне было неловко оставаться там, поэтому-то я и ушла. Я даже просила Федю простить меня за это; он отвечал, что и так было довольно поздно, следовательно, пора идти. Он прибавил еще, что сначала подумал, что я пришла, чтобы отвлечь его от игры, но я уверила его, что это было бы невозможно, а что тут была основательная причина. Мы сосчитали деньги и оказалось у Феди 29 гульденов, да еще что-то, так что он был в проигрыше всего-навсего в 1 гульден и 20 или 10 Kreuzer’ов. Ну, проигрыш невелик, я была рада что он этим отделался, а не проиграл всех, да и он, кажется, был этому рад. Потом мы зашли к Messmer и отдали вчерашнего долга 3 гульдена 20 Kreuzer’ов и купили сыру. Им показалось, вероятно, что Федя вчера забыл деньги дома, ну, а сегодня вот мы и пришли, чтобы заплатить вчерашний долг. Пришли домой; Мари сегодня гораздо услужливее, чем обыкновенно: видит, что деньги получили, так и ну прислуживать. Сыр оказался очень хорошим, так что мы с удовольствием поели. Потом, так как у меня немного болела голова, я легла спать, а в 3 часа ночи меня разбудил Федя, придя прощаться. Он был очень мил и добр, говорил, что меня очень любит, говорил, что хоть мы иногда и вздорим, но это ничего, что он никогда не был так счастлив. Что бывают же у нас такие счастливые минуты, как теперь. <…>
Среда, 14 авг./2 августа
<…> Я принялась за работу моей черной юбки, а Федя сначала ходил по комнате очень мрачный, а потом оделся и пошел на рулетку. Бедный Федя, как он постоянно страдает после припадка, – такой мрачный, сердитый, на все сердится, раздражается всякими пустяками, так что мне приходится очень много переносить в эти дни его болезни; но это ничего, потому что зато другие дни очень хороши, в другие он очень добр и хорош со мною. К тому же я вижу, что он и кричит, и бранится вовсе не от злости, а от болезни. Я села писать письмо к маме, чтобы известить о получении денег, но когда Федя ушел, то он мне оставил 2 гульдена для выкупа платков и сапог. Я, боясь, чтобы он не проиграл тех денег (тогда мне нельзя будет употребить этих гульденов на выкуп) <…> Наконец, кажется, в половине пятого пришел и Федя, но ничего мне не сказал о том, выиграл ли, или проиграл. Я же сама не хотела его спрашивать, потому что видела, что он был расстроен. Мы пообедали; я села опять шить, а Федя полежал несколько времени и пошел опять на рулетку, сказав, что скоро придет. Я его спросила: «Что ты, проиграл?», он отвечал, что да, но так как не просил у меня денег на продолжение игры, то из этого я заключила, что если он и проиграл, то все-таки не все. Я сходила на почту отдать письмо и спросить, нет ли для нас, но письма сегодня нет. Потом зашла в магазин M-me Etienne и спросила гипюру. Она показала мне много кружев, из которых я выбрала одно, которое, хотя мне и не слишком понравилось, но так как она много показала товару, то необходимо было купить у нее. Я спросила: если мне нужно 5 Баденских аршин, то сколько это будет метров? Она сказала, что это будет 3 метра. За метр она берет 36 Kreuzer’ов. M-me Zeitz мне сказала, что такое кружево продается будто бы по 12 Kreuzer’ов, а эта берет по 36, но надо было купить, и хотя мне вовсе не хотелось менять 5 гульденов, которые я взяла на случай, если пойду играть, но делать было нечего, и я просила отмерить 3 метра гипюру. Я пришла домой; Федя еще лежал, потом он встал и пошел на рулетку. Я сидела дома и опять гадала в карты; опять мне выходили разные ужасы. Федя однако не слишком надолго уходил, скоро воротился, принес винограду, груш, слив и рейнклодов. При этом он мне показал несколько мелочи и сказал, что это все, что у него осталось. Потом вдруг стал мне рассказывать, а затем прервал, сказав, что это, видимо, меня вовсе не интересует, даже закричал на меня. Но что же было делать, – это все его болезнь! Я не понимаю, может быть, он был обижен, что я не спросила, сколько он выиграл, или что другое. Я, немного погодя, когда он стал пересчитывать деньги, спросила его: «Ну, сколько же ты выиграл?», он мне отвечал: «Сколько бы ни было». Ну, разумеется, этот ответ меня рассердил, тем более, что я и сама была весь день нездорова: меня несколько раз рвало желчью, тошнило ужасно и голова горела, как в огне. <…> Я была так рада, что Федя не хотел идти еще раз сегодня на рулетку. Во-первых, он непременно бы проиграл, а, во-2-х, эти потрясения имеют на него большое влияние. <…>

Четверг, 15 августа/3 августа
День был сегодня невыносимо жаркий и душный, так что решительно никуда выйти нельзя. Я все время сидела и шила свою черную юбку, обшивала ее кружевами, а Федя отправился на рулетку, взяв с собою свои 19 двухгульдешников; мне же он оставил один двухгульдешник (монета в 2 гульдена), чтоб я купила мыла, потому что у нас все оно вышло. Когда Федя ушел, то я поскорее пошла за мылом, потому что я очень боялась, как бы он не проигрался, а тогда он, пожалуй бы, взял назад свои 2 гульдена, а следовательно, мыла и не купили бы. День был, как я сказала, жаркий до невыносимости, и я почти с трудом дошла до куафера. Он причесывал какого-то господина, но оставил его и стал показывать мыла. Я выбрала savon de l'imperatrice Eugenie за 48 Kreuzer’ов и сказала, что возьму это. Но он продолжал показывать мне другие мыла, хотя я и сказала ему, что больше ничего не возьму. Так мучил он меня, я думаю, с 10 минут при этакой жаре, так что окончательно вывел из терпения. Ну, что за дурная манера, ведь говорила же я ему, что больше ничего не хочу купить, ну, к чему же было показывать еще другие мыла? Наконец, я так рассердилась, что решительно сказала, что мне некогда. Он дал мне сдачи негодную монету и тут обманул на 5 Kreuzer’ов, – уж этакий скверный народ! Наконец, я ушла, даже не дав ему обернуть мыло в бумажку, потому что это бы заняло еще больше времени. Пришел Федя; он много выиграл, не знаю сколько наверное, но так как обеда не было еще принесено, и до него оставалось еще ¾ часа, то Федя объявил, что пойдет опять на рулетку. Пошел и, разумеется, проиграл несколько денег. После обеда Федя отправился опять и назад воротил все проигранное, так что, когда мы стали считать, то у меня оказалось своих 40 гульденов бумажками, 8 золотых по 20 гульденов, т. е. 160 гульденов, и 30 франков. У него было еще 22, кажется, не знаю хорошенько, так что у нас оказалось около 236 гульденов наличными Деньгами. Вот тут бы и перестать! <…>




Пятница, 16 августа/4 августа
Сегодня день был несчастный для нас. Это я еще заметила утром, когда взглянула на колокольню. Именно, я заметила, что апостол Петр повернулся к нам несколько спиной, а я замечала, что когда он стоит к нам не спиной, а прямо, держа ключи в правой руке, то это добрый знак, значит, наши дела пойдут хорошо. Я заметила, что во дни нашего самого дурного положения, когда мы жили изо дня в день и должны были все закладывать, фигура Петра стояла к нам так, что его даже и не было видно. Так было и сегодня. Федя отправился, имея 20 двухгульдешников и просил меня не уходить из дому, хотя я хотела идти гулять. Мы решили с ним 4 из его фридрихсдоров употребить на выкуп вещей, тогда бы мы были сколько-нибудь спокойны; но Федя решил оставить выкуп до 2-х часов, потому что боялся никого не застать из закладчиков дома. Федя сходил на рулетку и проиграл. Потом пришел взять от меня 4 золотых (у меня осталось 4), сходил и проиграл. Потом взял еще 3 и эти проиграл. Потом, наконец, пришел за последним имевшимся у меня фридрихсдором и 30 франками. Он пошел и долго не приходил, так что в это время я сходила погулять в Новый замок с книгою в руках. Я пришла назад в 4 часа, но Феди еще не было. Наконец, он пришел; он говорил, что не тронул фридрихсдора, но употребил в дело 30 франков, на которые он выиграл 4 наполеондора, еще 30 франков и еще, кажется, 10 или 20 двухгульдешников. Я просила его не ходить после обеда, а лучше подождать до завтра, просила его идти со мной гулять. Но Федя не согласился, а после обеда опять отправился на рулетку. Но тут уже фортуна окончательно от нас отвернулась, так что решительно нужно было ожидать проигрыша. Действительно, все серебряные монеты он проиграл. Потом я пошла на почту, то, когда возвращалась оттуда, встретила на углу Федю, который шел из дому, потому что проиграл все. Он просил меня дать 4 наполеондора, – я дала, он сходил и проиграл. Воротился через несколько времени и сказал, что решительно не может перестать, что непременно хочет продолжать игру, ну, а если продолжать, так это значит проиграть, ни больше, ни меньше. Делать, однако, было нечего: я видела, что его ни за что не уговорить остаться, и отдала ему последний фридрихсдор, так что у меня осталось только всего на всего 40 наших бумажных гульденов. Чрез несколько времени Федя пришел опять и, разумеется, все проиграв, и просил, чтобы я пошла с ним погулять. Мы отправились, но мне было решительно не до гулянья, – так было грустно, так тяжело. Но больше всего меня бесила та мысль, что Федя не хотел послушаться меня, не захотел выкупить вещи. Теперь они были бы выкуплены, следовательно, хоть часть забот отошла бы от нас. Как мне это было тяжело, – деньги были в руках, а мы, как дураки, не сумели ими воспользоваться. Вот они и взяты от нас. Ходили мы недолго, потому что мне решительно не было охоты гулять: так это все надоело, так все опротивело, что, кажется бы, с радостью уехала отсюда, решительно не желая ничего выиграть. Господи, когда это мы выедем из этого проклятого Бадена, так уж он мне надоел, этот скверный городишко, где мы были так несчастливы. <…>
Суббота, 17 августа/5 августа
Сегодня рано утром прачка принесла белье. Сверх моего ожидания, пришлось заплатить, кроме 3-х флоринов, еще 31 Kreuzer. Они берут неслыханную цену: напр., за рубашку ночную она берет 7 Kreuzer, за панталоны 6 Kreuzer, за юбку 30, и так далее. Просто ужасно какие неслыханные цены. Вот эта немецкая честность! Они говорят, что ведь в Баден-Бадене бывают только летом, а зимой работы не бывает, так, следовательно, надо с вас и взять как можно больше денег, чтобы вознаградить себя за бездействие зимой. (Я забыла сказать, что третьего дня весь день звонили в колокола, потому что был праздник Успения Богоматери. Но мне ужасно надоел этот звон. Не то что у нас, в Петербурге: когда звонят, так просто сердце радуется. Нет, это какой-то нехороший звон, вовсе не колокол, а какой-то большой колокольчик, точно сделанный не из меди, а из жести. Даже неприятно слышать, именно немецкий звон.) В 12 часов Федя отправился на рулетку, взяв с собою 20 гульденов из тех сорока, которые у меня хранятся. Но, разумеется, так как теперь его преследует несчастье, то он и проиграл. Воротился еще раз домой и взял с собой еще 10 гульденов. Но на этот раз и рассчитывать было нельзя: разве возможно, чтобы на 5 монет можно было разыграться. Однако его довольно долго не было. Я все писала перевод или читала книгу. Я начала теперь переводить «Le peau du lion»: разумеется, как первый опыт, этот перевод будет неудачен, а, ведь, я думаю, что и все-то начинали с пробы, а потом, может быть, и мне когда-нибудь удастся хорошо переводить; ведь не боги же горшки отливают, так отчего же и мне не надеяться на навык и на привычку переводить, тем более, что мне переводить не к спеху, и я могу хорошенько этим заняться. Наконец, пришел Федя и сказал, что все проиграл. Он же принес мне и письмо от мамы с почты, которое он распечатал, сказав, что решительно не знал, может быть, это было и к нему, и прочитал, но сначала не разобрал маминого письма. Мне показалось, что мама сообщала, что мебель продадут в Громоздких.19 Так как она писала, что отдала проценты только за 3 месяца, то это меня испугало, я стала бояться, чтобы наша мебель не пропала. Тут было написано, что берут 20 р. процентов, но я разобрала, что это берут в другом месте, а не в Громоздких (где мебель наша заложена). Мне сделалось так грустно и так тяжело, мне было до того досадно, что еще вчера у нас были деньги, чтобы выкупить наши вещи, а мы и тут не образумились. Потом, когда Федя сказал: «проклятая мебель», мне сделалось так больно, что, может быть, и наша мебель пропадет, что я расплакалась и никак не могла уняться. Федя меня успокаивал и просил не плакать. Но что же мне было делать: горя так много накопилось, а тут еще неизвестно, сколько пришлют, а тут еще все деньги проиграны и вещи не выкуплены. Мы стали с Федей считать, сколько нам придется заплатить за выкуп, и оказалось, что следует около 100 гульденов. К этому долгу присоединилось еще заложенное Федею кольцо, которое он заложил сегодня утром за 20 франков. Все это было ужасно как тяжело, я плакала, а когда Федя вдруг рассердился на это (т. е. что я плачу), то и я вышла из себя и стала говорить, что он меня никогда не слушает. Действительно, он поступает решительно не по-дружески: несчастья переносить, – так вместе, а когда деньги есть, то он решительно не хочет слушать моих советов. Например, вчера я предлагала ему выкупить вещи наши, – по крайней мере, теперь у нас были бы выкуплены вещи, следовательно, мы были бы на их счет спокойны. Но этого не могло быть, он не захотел, ну и проиграл. Потом мы разговорились, и я сказала, что он никогда не хочет слушать моих советов, что как будто стыдится, если их примет, что даже напротив поступит совершенно иначе, чтобы только показать, что вот, дескать, она никакого на меня влияния не имеет. Федя отвечал, что в игре теперь есть страсть, потому он и не слушает (советов), а в остальных вещах он всегда пляшет по моей дудке. Мне было так тяжело и больно, что я вышла из себя и сказала, что мне смешна эта мысль выиграть миллионы на рулетке, и в раздражении назвала его «благодетелем человечества». Этим Федя обиделся и спросил, что я хочу этим сказать. Вообще он был обижен. Положим, я и сама раскаивалась, что сказала это слово, но, право, мне так всегда обидно, когда при выигрыше он говорил, что вот непременно надо помочь тому-то, тому-то подарить то или другое. Я уверена, что выиграй мы, непременно бы нашим выигрышем воспользовались бы только эти скверные люди, а нам, собственно, решительно ничего бы не пришлось. <…> Мы переговорили и решили, что Федя возьмет и заложит сегодня мои серьги и брошь опять за ту же цену, но из этих денег оставит на выкуп моей мантильи, потому что ей срок в среду; на остальные же деньги он попробует на рулетке. <…> В это время я лежала на постели и читала книгу. Я была почти уверена, что Федя проигрался и потому не идет только, что думает не застать меня дома, а, вероятно, где-нибудь сидит в читальне или гуляет один. В 9 часов он пришел, я ему передала о том, что сказала хозяйка; он, по-видимому, испугался, но потом стал успокаивать меня, говорил, что это, верно, пустяки, и вообще не следует слишком-то доверять разным этим толкам. Потом Федя мне сказал, что день не слишком плох, что он не проиграл денег, и выложил мне напоказ 120 франков, которые он получил под залог серег. Потом показал мне еще 4 десятигульдешника, то есть то самое, что было у нас сегодня утром, и еще, кроме того, выигранных денег 10 двухгульдешников, то есть 20 гульденов. Разумеется, я была этому очень рада, потому что хотя это и немного 20 гульденов, но все-таки лучше, чем положительный проигрыш. <…>

Воскресенье, 18 августа/6 августа
<…>Мне нужно что-нибудь купить, я хожу в рваном платье, в черном, гадко одетая, но я ему ничего не говорю, что мне, может быть, очень хотелось бы одеваться порядочно. Я думаю, авось он сам догадается, авось сам скажет, что вот надо и тебе купить платьев летних, они же здесь ведь так недорого стоят. Ведь о себе он позаботился и купил в Берлине, и в Дрездене заказал платье, а у него тогда не хватило заботы о том, что и мне следовало бы себе сделать, что я так скверно одета. Если я ничего ему не говорю, так это потому, что я совещусь говорить об этом. Я думаю: авось он сам догадается, зачем ему говорить. Ну, а то, что он меня обижает, давая деньги. Паше и родным, между тем как мои платья, мой салоп и мебель заложены, так мало на все это обращается внимания. Когда он Бог знает как проигрывал, не я ли первая его утешала, не я ли первая предлагала заложить мои вещи, нисколько не колеблясь, между тем знала, что они пропадут. Разве я когда-нибудь упрекала его в том, что он проиграл так много денег, – совсем нет, я сама утешала его и говорила, что это все пустяки, и что не нужно обращать внимания на подобный вздор. Нет, этого он ничего не ценит и вот теперь он мне говорит, что я неделикатна. Право, после этого решительно не стоит быть деликатной. Вот если б я стала кричать и браниться постоянно с ним, так тогда бы, может быть, он и припомнил бы, что я была очень деликатна с ним и что не надо было меня обижать несправедливыми упреками. Федя пошел к Josel’ю купить пальто за 8 гульденов, а я осталась дома и мне сделалось до того грустно от такой страшной несправедливости, что я, право, не знала, что мне и делать. Вот она благодарность за то, что я не ругаюсь! Право, не стоит сдерживаться. Ведь вот Мария Дмитриевна ругала его каторжником, подлецом, колодником, и ей все сходило с рук.20 <…> Мне вовсе не хотелось ссориться, потому я постаралась показать вид, что не сержусь. Потом Федя пошел на рулетку и просил меня молиться, чтоб он не проиграл. В 2 часа он пришел назад и сказал, что выиграл 30 гульденов. Я была этому очень рада, потому что это хоть немного увеличило наш капитал. Для того, чтобы ему не вздумалось идти опять на рулетку, я ему предложила идти гулять. <…> После обеда, в 7 часов, он пошел на рулетку, а я на почту, но здесь ничего не получила, а оттуда мне вздумалось идти в вокзал играть. Я думала, что сегодня были 2 рулетки, следовательно, будет совершенно незаметно, если я стану играть. Я даже нарочно на этот случай взяла с собой 3 талера. Придя туда, крадучись, вошла и сейчас же заметила Федю. Он стоял и, кажется, выигрывал. Я вошла в Другую залу, но в 2-х залах играли в 30-40, trente et quarante, а не в рулетку, так что мне не удалось. Я хотела было попробовать рискнуть поставить на одном же столе с Федей, но боялась, что он заметит, – потом, если у него будет неудача, то припишет, что это я причина неудачи, то есть мой несчастный приход. Я недолго оставалась в зале и поскорее пошла домой. Здесь читала книгу. Наконец, часов в 8 пришел Федя. Он сегодня опять выиграл, так что когда мы стали считать, то у нас оказалось 180 гульденов золотою монетою, 8 талеров, у меня 7 гульденов и у него еще на игру 19 двухгульдешников, то есть почти 240 гульденов. Это слишком хорошо, больше чем на 80 гульденов того, что нам прислали, хотя мы это время жили, отдали хозяйке и выкупили кольцо и одно пальто. Господи, как бы я была счастлива, если б все наши вещи были дома, – вот бы была для меня радость неописуемая, Федя хотел сейчас же опять идти на рулетку, но я его остановила и просила идти со мною гулять. Я знала, что он почти постоянно проигрывает, когда пойдет играть вечером, поэтому нужно было отвести его от игры. Мы гуляли по садику, а потом пошли в читальню. У читальни Федя хотел поворотить к вокзалу и очень обиделся, когда я ничего ему не говоря, повернула его руку к читальне. Это его как будто оскорбило, хотя решительно в этом ничего не было дурного, мне только хотелось, чтобы Федя не пошел в вокзал. <…>


Понедельник, 19-го августа/7 августа
<…> Федя взял у меня 50 гульденов и отправился выкупать платье и мантилью к Weismann’у. Пошел в 12 часов, а воротился в два, потому что не застал Weismann'а дома. За выкуп пришлось дать 97 франков, но зато теперь у нас дома и платье, и мантилья, так что можно быть несколько спокойной. Я этому очень рада. Федя сказал, что он заходил на рулетку и что-то выиграл довольно много. Потом перед обедом он еще раз отправился на рулетку и снова выиграл, так что у меня накопилось 240 золотыми монетами, исключая серебряные, то есть 12 двадцатигульдешников золотою монетою, да у него еще 3 монеты, всего золотом 270 гульд. и еще серебряными монетами. Мы пообедали и помирились. Право, на нас смешно смотреть, как мы мучаемся с нашими ссорами: то ссоримся, то миримся, – просто смех берет. Но Федя принял это за очень серьезное и потому говорил, что «кончились красные денечки, что больше уже согласия у нас не будет». После обеда я упрашивала его не ходить, потому что боялась, что он проиграет, но он не решился поступить, как я его просила. Он непременно хотел идти, сказав, что очень скоро придет и долго там не останется, а что он желает только немного выиграть, и с него довольно. У меня осталось 240 гульденов, и я отправилась сначала на почту, а потом за платками, которые и выкупила за один флорин. Когда я шла по бульвару, то видела, что Федя идет домой очень грустный. Мне не хотелось показать, что я его вижу, чтобы подольше не идти домой и таким образом как-нибудь оттянуть время. Но делать было нечего, пришлось идти домой. Федя стоял на улице и дожидался меня. Он сказал, что решительно ничего не мог выиграть, а только проиграл свои, и просил меня дать ему 40 гульденов еще, сказав, что больше у меня не попросит, а непременно придет очень скоро. Я дала, хотя была уверена, что он и эти проиграет. Так и случилось: через немного времени он воротился, сказав, что проиграл, и просил меня идти с ним гулять. Мы отправились. Ему вздумалось взять с собою еще 40 гульденов, так, что у меня осталось 160. Сначала мы гуляли в садике, но далеко не пошли, потому что Федя все спешил к вокзалу. Он мне дал одну золотую монету, сказав что с 30 остальными гульденами пойдет попробует отыграть хоть немного. Я его упрашивала не делать этого, но разве он меня слушает в подобных случаях. Хоть мы и очень мало гуляли, но делать было нечего. Мы пошли к вокзалу; Федя меня оставил в читальне, а сам отправился играть. И, вправду, он очень скоро вернулся, кажется, через 40 минут, сказав, что проиграл, что у него было уже наигранных 40 гульденов, но он не мог остановиться и вот все проиграл. Он пришел за моей золотой монетой, я дала, он и ту проиграл. Весь сегодняшний день Федя был в ужаснейшей досаде, на все раздражался, просто с ним едва можно было говорить. Неужели наша ссора могла иметь на него такое сильное влияние? Мне, право, больно, если это так. Таким образом, у нас осталось 160 гульденов и серебряные монеты. Я забыла сказать, что сегодня весь день я переводила «La peau du lion» и довольно успешно. Сначала у меня выходили довольно дикие фразы, но потом пошло все как по маслу, и я перевела, не слишком особенно затрудняясь и занимаясь другим делом, 34 (?)  страницы. Ведь это очень хорошо. Я хочу непременно хорошенько заняться переводами, может быть, они мне и пригодятся; теперь у меня есть время, чтобы заниматься этим и приготовить себя к будущим занятиям, когда мне придется самой хлеб добывать. Да и день как-то быстро и хорошо прошел, так что я была очень довольна своим днем. Пришли домой. Меня взволновал не столько этот проигрыш, а то, что Федя никак не мог остановиться и послушаться меня, чтобы не играть. Это мне ужасно как больно, потому что все-таки хоть немного да можно было бы слушаться меня. <…>
Вторник, 20 августа/8 августа
Сегодня я встала с мыслью непременно пойти на рулетку. Эта мысль во мне была уже очень давно, но все мне как-то не случалось ее выполнить, – все Федя мешал, но сегодня я твердо решилась идти. Сам же Федя собирался сначала сходить к Josel’ю, чтобы выкупить у него платье и все свои вещи, а я в это время сказала, что пойду на почту и очень скоро приду. Я пошла на почту и здесь получила от мамы франкированное письмо, в котором нашла полис на 150 рублей, между тем как мы ожидали рублей 200 по крайней мере. Меня просто убило это известие, тем более, что они отдали Стоюниной, чего я решительно не ожидала. Тогда я сказала себе, что мне необходимо идти на рулетку и выиграть там сколько-нибудь. У меня денег было взято с собою 2 талера, потом 4 гульдена и 5 гульденов бумажками. Своих же собственных было 2 гульдена, которыми я могла располагать. День был удивительно жаркий, в зале было очень мало народу, так что я очень скоро нашла себе место около одной дамы, но с которой я постоянно сцеплялась: мой цветок задевал вуаль на ее шляпке, так что это мне очень часто мешало ставить, потому что я сцеплюсь и, пока расцепляюсь, в это время уже опоздаю ставить. Меня это несколько досадовало. Я поставила мой талер на 12 первых, – дали 2, поставила на 12 последних, -дали 2, таким образом, у меня с первых двух разов оказалось выигрыша 4 талера. Три удара я проиграла и потом продолжала играть. У меня всегда спускалось на 2 и опять поднималось на 4, потом опять на 2, потом 5. Затем они дошли до 7 или до 8-и. Я в то время подумала, что вот бы теперь и уйти, и совершенно напрасно не сделала этого. Потом стала все проигрывать, да проигрывать. Сначала я все как-то умела примечать, куда поставить, но потом эта способность мне решительно изменила. Меня особенно подвели средние, которые никогда не выходили. Я и эта дама постоянно ставили на средние. Она даже, кажется, очень обижалась, что я постоянно ставлю туда, куда и она, и, кажется, мне об этом заметила. Она, видимо, стала проигрывать теперь, как я отошла. У меня все спускалось и опять поднималось, так что я желала, что если Федя придет, то теперь бы пришел, тогда бы я могла ему показать. У меня набралось уже 19 талеров. Я вынула еще талер, чтоб поставить, в ту минуту в дверях залы показался Федя. Если б я захотела, то могла бы пройти мимо его и вообще как-нибудь скрыться, но я испугалась его бледного лица, и, не знаю почему, пошла прямо к нему навстречу, бросив свою ставку, которая и пропала. Может быть, я надеялась, что даже и при встрече со мною он пройдет мимо; но этого не случилось: он начал меня бранить, как я, молодая женщина, пошла одна на рулетку. Стал говорить, что я совершенно запропала, что он меня ждал, потом пришел от Josel’я с узелком и вдруг не застал меня дома, так что наша мадам видела, что он принес узелок. Ведь этакий Федя, не мог прийти раньше, когда у меня еще были деньги, а пришел тогда, когда они были проиграны из-за него. Когда мы вышли, Федя начал меня упрекать, как я пошла на рулетку, и сказал, что если я и выиграю, то тотчас же проиграю. Тогда я заметила, что ведь и он проигрывает, так если б я даже и проиграла каких-нибудь 5 гульденов, так мне бы прислали из Петербурга. Так что об этом нечего и говорить. Таким образом, я проиграла только один талер. Я об этом нисколько не жалела, но мне было больно, зачем я не ушла, когда у меня было 18 талеров, я бы могла послать что-нибудь моей бедной мамочке. Я пришла домой и была просто в отчаянии, – так меня поразило и то, что мне так мало прислали, и то, что я ничего не выиграла. Кажется, через час пришел Федя и вошел с улыбкой на лице. Я просила его не пугать меня, не говорить, что проиграл, а он, действительно, и проиграл. Федя, смеясь, называл меня «женой-игроком», и мы стали смеяться над тем, как это он меня нашел и вывел меня за руку из вокзала, пришел с розочкой отыскивать пропавшую жену. Тут я ему рассказала, сколько прислано, но он меня утешил, сказав, что если мама обещает нам выслать, то нам нечего и беспокоиться) потому что мама, вероятно, позаботится о нас, как постоянно о нас заботится, что тосковать нечего, а посоветовал мне написать письмо, чтобы она приискивала деньги, и что когда мы дадим наш адрес, то сейчас бы и присылала. Так что это меня совершенно успокоило. Я нарочно показала Феде все деньги, которые он мне вверил, чтобы доказать, что ничего не проиграла, но он даже не хотел и смотреть, а сказал, что я его обижаю, если думаю, что он боялся моего проигрыша. Потому что ведь он проигрывал, а я ему безо всякого ропота давала мои деньги, так как же вдруг стал бы упрекать меня, если б я и действительно что проиграла. Но он боялся, чтобы со мной не случилось какой-нибудь истории, тем более; что я беременна и могла бы испугаться, а что на его глазах истории случаются каждый день. При этом мне рассказал, что сегодня он все ставил на 0 (zero), очень много раз, a zero, как назло не выходило. Вдруг оно вышло, а он получал в то время другую ставку, а когда он обернулся, чтобы получить за zero, крупер (тот новый крупер видел, что он постоянно ставил) был в видимом смущении и сказал, указывая на какую-то молодую даму, француженку, кажется, что Madame уже взяла. Федя сказал, что эта была его ставка, но она тотчас же обратилась к круперу и начала ему болтать что-то, так что Федя не захотел больше связываться и не стал спорить, хотя все видели, что, действительно, ставка была его. После этого у него пошло все несчастье да несчастье, и он проиграл 40 гульденов. Давеча, когда Федя пошел к Josel’ю, он взял у меня 80 гульденов, так что у меня осталось тоже 80. Он просил меня дать ему теперь 40, а что 40 останутся у меня, и пошел. Я же в это время написала письмо. Потом стала разбирать мой чемодан. К обеду Федя воротился и сказал, что выиграл. У меня было 40 гульденов, он мне прибавил 180 гульденов, кроме тех, которые он оставил себе для игры. Меня ужасно как это обрадовало, – теперь мы все-таки немного поправились, подумала я, и только желала, чтобы Федя как-нибудь сегодня очень не проиграл. Но день был сегодня решительно счастливый: после обеда он пошел на рулетку, а я пошла на почту отнести письмо и купить фруктов. Виноград здесь дорог, но мне уступили по 54 Kreuzer’а за фунт, а груши вместо 6 Kreuzher’ов по 4, а другие по пяти. Вообще они с Феди берут гораздо больше, чем с других, потому что он не торгуется. Я увидала у них несколько порченых персиков, на которых сидело очень много пчел. Я спросила, зачем это? Торговка мне отвечала, что пчелу убивать страшный грех, потому что она приносит мед; другое дело шмели, – тех убивать можно. Потом она сказала, что так как она дает им есть персики, то пчелы до других плодов и не дотрагиваются. Действительно, пчелы только и работали, что над персиками, на других сладостях их не было. Это очень хорошая выдумка таким образом сберегать плоды. Я начала торопиться домой, потому что думала, что Федя уже пришел, но, слава Богу, его еще не было. Я читала книгу, потом шила. Наконец в ½ 8-го Федя пришел. Вошел по обыкновению с грустным видом и сказал, что дело плохо, что свои он не проиграл, а только выиграл 115 гульденов, 115 гульденов, – да ведь это такая большая сумма, что просто и подумать страшно. Я помню то время, когда мы говорили с Федей: «А у тебя еще есть 20 Kreuzer’ов, – как это хорошо, значит мы еще богаты», а теперь за один раз выигрыш 115 гульденов, – это просто чудо. Федя отдал мне 100 гульденов, что с моими 220 составило 320, кроме серебряных монет, а себе оставил 67 гульденов. Он меня торопил идти гулять; мы отправились, сначала гуляли по садику, потом сидели на скамейке. После мамина письма мне было так грустно, просто ужас, потому что мама и Ваня писали, что мама постоянно теперь нездорова. Господи, неужели у меня будет такое несчастье, что мама умрет, что я больше ее не увижу? Ведь это будет такой сильный удар, тяжеле которого вряд ли что может быть. Я так люблю мою милую мамочку, мою голубушку, так мне больно и жалко ее, так бы мне хотелось ей помочь. Господи, дай мне силы помочь маме, дай мне возможность помогать этому доброму, милому, хорошему существу; такая она у меня милая, любящая душа, так она постоянно хлопочет обо мне, добрая, добрая мамочка. Когда мы сидели, мне сделалось так грустно, что я заплакала. Федя взял мои руки, целовал их и утешал меня; говорил, что все, может быть, благополучно, называл меня милочкой, утешал меня, просил успокоиться. Потом он сказал, что «вот если б у нас было 3000 флоринов, мы бы тотчас выписали маму к себе непременно». Ведь она нам бы ни в чем не помешала. Федя сам сознается, что мама удивительно хорошо умеет держать себя, чтобы как-нибудь кому не помешать. Что содержание ее решительно нам ничего бы не стоило, вот бы мы и жили с нею, и мне было бы веселее. Я вполне уверена, что, действительно, если бы у нас деньги были, то Федя сделал бы для моего удовольствия и выслал бы ей деньги, чтобы мама могла приехать к нам. Да, действительно, жаль, что денег нет; вот бы мамочка могла бы пожить за границей; она бы поправилась, потому что тоже плохого здоровья. Господи! Не дай, Боже, чтобы она без меня умерла, мне это так тяжело подумать, просто ужас. Мы недолго сегодня гуляли. Федя опять хотел идти в вокзал, хотя я ему отсоветовала, потому что у нас было замечено, что вечером ему никогда не удается, что постоянно он вечером проигрывает, когда бы он ни пошел. Так и сегодня я очень боялась, чтобы Феде не пришлось испортить свой вечер, потому что если б он проиграл, то это, конечно, испортило бы все впечатление нашего дня. Так что из боязни этого я и упрашивала его не идти. Но он говорил, что пойдет только на 10 минут посмотреть, – пойдет ли у него, или нет, потому что он считает встречу свою с Ж. (Жемчужниковым?) очень хорошим знаком 21 и потому думает, что сегодня пойдет очень, очень хорошо. Он свел меня в читальню, где я тотчас же принялась за «Московские ведомости» и «Северную пчелу», а сам ушел в вокзал, Федя воротился не больше как через полчаса, очень бледный, так что я подумала, что, вероятно, он проиграл. Он мне ни слова не сказал об этом, а я сама не решилась выспрашивать.
Мы посидели очень недолго и вышли погулять. Сегодня музыка оперная и военная; играли из «Трубадура», прелесть что такое, так что мы с большим удовольствием прошлись несколько раз перед вокзалом. Народу было бездна, человек 2000, я думаю, если не более, так что почти не было места ходить. Потом, когда музыка кончилась, мы пошли домой. Дорогою Федя мне сказал, что выиграл 65 гульденов, кроме тех, которые у него были. Очевидно, день был сегодня удивительно счастливый, так что я просто от этого в восторге; действительно это в первый раз, что ему удалось выиграть вечером. По дороге мы зашли в колбасную; ветчины не было, так что купили колбасы, очень хорошей, но довольно дорогой. Потом зашли за пирожками, но сегодня они не свежи; зато, по крайней мере, и цена сбавлена, – вместо 6 Kreuzer’ов за штуку берут 4. Вот в этом честность: не выдают несвежего за свежее. Пришли домой и много поели, особенно я, хотя у меня сегодня болел живот и спина. А у Феди так сегодня, когда он проснулся, была сильно распухши щека правая, что ему придавало очень смешной вид, но потом опухоль прошла. Сегодня мы разговаривали о покупке пальто, которое продается у Weismann'а за 100 франков, но, может быть он уступит за 60, как он прежде говорил. Пальто совершенно новое, неодеванное, сделано в Париже каким-то М-r Бабушкиным, который приехал из Парижа в Баден, вероятно, в надежде выиграть громадные суммы, но, разумеется, проигрался, и вот он дал Weismann’у пальто и свой чемодан с принадлежностями, сказав, что выкупит, но уехал, а денег давно не присылает. Теперь Weismann не знает, как ему развязаться с пальто, и вот он предлагает его Феде. Положим его следует немного перешить, но это будет стоить сущую безделицу, между тем, где Федя может достать себе отличное пальто за 25 или за 30 рублей? Ведь это ему очень и очень пригодится, так что я сегодня решительно настаиваю, чтобы он пошел к Weismann’у и купил пальто. Пока деньги есть, надо пользоваться, потому что деньги выйдут, а вещи не будет; так все-таки лучше хоть вещь, чем ничего. Он непременно должен будет идти, я так этого хочу.

Среда, 21 августа/9 августа
Когда мы проснулись сегодня утром, то у нас было в чемодане одними золотыми фридрихсдорами 20 штук, то есть 400 флоринов, исключая того, что было у меня серебряной монеты, да флоринов до 25. Я утром упрашивала Федю сходить к Weismann’у взять у него пальто, которое тот продавал, но Федя, несмотря на мои просьбы решил не ходить, а сказал, что пойдет, если ему случится выиграть еще. Это было очень дурно с его стороны, такое непослушание, тем более, что он меня решительно ни в чем не слушается, как будто я ему зла желаю и даю дурные советы. Но что же тут делать, не хочет слушать, – это его дело. Да я забыла еще. сказать, что у нас было 400 гульденов, кроме присланных мамою денег – 234 флоринов, так что мы обладали слишком 1300 франков. Вот бы тут нам и уехать. Но мы ведь фантазеры, это положительно известно; мы никогда не можем остановиться, нам непременно нужно идти до самого конца, мы не могли воспользоваться той верной возможностью, которая представлялась нам, чтобы выйти из нашего дурного положения. Бог дал нам 400 флоринов, – нам бы и следовало сейчас же уехать; таким образом, мы были бы обеспечены, по крайней мере на 3 месяца, ну, а там можно было бы как-нибудь придумать и достать деньги. Но ведь мы фантазеры, – где же нам было понять, когда следует остановиться, разве мы способны на это? Ну, разумеется, на это мы сейчас же замечали, что следует нам выиграть и что мы непременно выиграем 10 тысяч франков. Ну, как после этого не продолжать играть, – следует продолжать и непременно все проиграть. Федя пошел на рулетку, взяв с собою те 65 гульденов, которые у него были, но скоро воротился, сказав, что проиграл. Потом взял от меня 4 золотых, то есть 80 гульденов. У меня осталось 320. Опять пришел, кажется, через полчаса, проиграв уже их, и просил 6 золотых монет, то есть 120 гульденов. По моему мнению, это была с его стороны большая ошибка, именно брать так много с собою денег. Если бы он брал по-прежнему до 20 или по 40 гульденов, то можно было бы надеяться, что он не проиграет. Но Федя мне твердил, что для него необходимо нужно увеличивать куши, а если не увеличить, то ничего не выиграешь; но, по моему мнению, лучше немного выиграть, чем все проиграть. Как я его ни отговаривала, ничего не помогло, и он взял от меня эти шесть золотых. У меня осталось 200 гульденов. Я в это время занималась глаженьем своего платья и платка и хотела идти гулять. Но Федя меня убеждал не ходить, а подождать его. Делать было нечего; я принялась опять за глаженье, хотя была вполне уверена, что мне лучше было бы уйти куда-нибудь и убежать от Феди, чтобы не давать ему проигрываться. День был решительно несчастливый, следовало бы непременно перестать играть, если уже так повально не идет. Но это только все больше и больше раздосадовало Федю, и он каждый раз мне говорил: «Ну, теперь не удалось, так сейчас удастся; невозможно, чтобы так дурно все шло». Воротившись, Федя спросил у меня еще 5, значит <100?> гульденов. Немного погодя пришел еще за двумя. Тогда, отдав ему эти деньги, я решила непременно куда-нибудь уйти, чтобы как-нибудь Федя меня не нашел. Я ему сказала, что пойду в Новый замок. Действительно пошла туда, но, такая досада, никак не могла найти себе места, чтобы там сидеть и читать книгу: все скамейки были заняты, а на одной так какой-то дурак лежал, растянувшись, так что один занимал всю скамейку. У него от жары и от лежанья голова была красна, как сукно, и жилы на лбу налились так, что я думала, что с ним будет непременно удар. Так мне было это досадно. Мне пришлось несколько времени ходить, а потом уже я сошла на нашу высокую лестницу и там села и читала. Я каждую минуту боялась, чтобы Федя не пришел, – боялась просто до обморока. Раз мне показалось, что идет он; я так испугалась, что побледнела и чуть не свалилась с скамейки. Но это был не он. Наконец, часа через два, идет и он, очень бледный, измученный, и говорит мне, что проиграл. Он мне говорил, что все шло отлично и что он выиграл, но 3-мя-4-мя дурными ходами решительно все погубил и все проиграл. Пришел он затем, чтобы звать меня домой и просить меня дать ему еще 40 гульденов. У меня всего оставалось в это время 80, следовательно, половину, при том дать сейчас же. Я просила его подождать сколько-нибудь времени, когда он немного успокоится, тем более, что обед был близко, и он может идти после обеда, но он ни за что не хотел этого исполнить и требовал, чтобы я шла сейчас же домой. Я до того была в этот день измучена этими беспрестанными приходами его с извещением, что он проиграл, была так полна боязнию, что мы опять проиграем все деньги, к тому же у меня болела голова и очень тошнило, что я не могла удержаться и, вскочив со скамейки, быстро побежала по лестнице, так что, под конец, мне даже сделалось очень трудно. Бежа во всю мочь и сердясь, я толковала, что пусть он возьмет эти деньги, что мне, наконец, все равно, что я прошу его подождать, что он меня не слушает, никогда не слушает, что мне, наконец, довольно так мучиться, что он меня слишком уж мучает своею безудержностью, что я сейчас же отдам ему все деньги, а сама куда-нибудь уеду (уйду?) потому что я не могу больше сносить такого положения. Федя шел за мной и просил, чтобы я не бежала, чтобы остановилась немного. Но я была вне себя, – так мне было больно и досадно, так было много горя во всем этом, что я не могла удержаться. Мы очень быстро пришли домой. Я подбежала к чемодану и отдала ему деньги. Между нами стояла гладильная доска. Он стоял по ту сторону, взял меня за руку и просил не сердиться на него. Я отвечала, что я не сержусь, что это я так только горячо приняла к сердцу, а что пусть, если он не хочет меня слушать, так идет теперь до обеда, а так как я решительно не могу больше выносить такой страшной тоски, то я тоже пойду куда-нибудь. Федя спросил, скоро ли я приду, я отвечала, что, вероятно, вечером, потому что мне уже слишком тяжело дома. Федя стал меня уверять, что теперь только всего ½ 3-го, но я заставила его взглянуть на часы; оказалось, что вовсе не ½ 3-го, а ½ 4-го, следовательно, через полчаса обед. Тут Федя подошел опять ко мне и почти со слезами просил не сердиться, сказал, что останется со мной и пойдет после обеда. Он «ради Бога» просил меня не сердиться, Говорил, что все это и его ужасно как мучает, и что одно только его И спасает, – это то, что мы не ссоримся. Мы тотчас же помирились И послали за обедом. После обеда Федя пошел опять на рулетку, взяв С собою 40 гульденов, а 40 у меня остались. Он сказал, что очень скоро воротится и просил меня быть готовой к его приходу. После его ухода я стала одеваться, совсем оделась и начала приготовлять различные вещи, чтобы быть готовой к отъезду, стала штопать белье, чулки и прибирать мелкие вещи. Но Федя не исполнил своего обещания и не пришел так скоро, как хотел. Пришел он, наконец, в 9 ¼ часов, когда я лежала на постели; у меня сильно болела голова и живот, так что я едва могла передвигаться на постели. Федя пришел, принес фруктов и сказал, что сегодня он был довольно счастлив, так что воротил деньги и теперь принес вместо давешних 400 гульденов 200 гульденов. Но ведь и это тоже хорошо, я этому была Бог знает как рада. Мы довольно весело провели этот вечер. Я так была счастлива, что хоть немного вернули проигранного, что ужас.

Четверг, 22 августа/10 августа
Встали мы сегодня довольно рано и первое, что меня взволновало (а меня нынче очень часто что волнует), было то, что прачка, принесшая белье, вдруг взяла за юбку не 24 Kreuzer’а, как в первый раз, а 36 Kreuzer’ов, так что может дойти, что если б я в третий раз вздумала отдать ей эту же самую юбку, то она взяла бы уже не 36, а 60 Kreuzer’ов. Это просто такая наглость, которой я нигде не видала. Ну, разве из того обстоятельства, что у них нет работы зимой, мы обязаны расплачиваться своими карманами. Я ей сказала, чтобы она спросила хозяйку, не уступит ли она по-прежнему за 24 Kreuzer’а, но она воротилась и сказала, что хозяйка не уступает. Нечего делать, пришлось ей дать за все по страшно высокой цене. Но при этом я хоть тем себя потешила, что сказала, что это просто «воровство», что ей нельзя отдавать белье, иначе она, в первый раз взяв за рубашку 10 Kreuzer’ов, в другой раз возьмет 2 гульдена. Я была этим ужасно как раздражена, просто не знаю, почему я так сердилась. Потом мне сделалось ужасно грустно, так что я даже несколько плакала. Федя меня утешал, говорил, что, может быть моя грусть именно перед счастьем, но мне казалось это каким-то роковым предчувствием чего-то очень дурного, и, действительно, мое предчувствие оправдалось. Федя пошел на рулетку, взяв из моих 200 гульденов 4 монеты, то есть 80 гульденов, и, разумеется, тотчас же их проиграл. Воротился за другими 4 монетами, я дала, но он и эти проиграл. Вернувшись, он мне объявил, что если он сегодня проиграл, то решительно из своей глупости, а, следовательно, если он будет играть благоразумнее, то этого ни за что не случится. Федя просил меня дать ему последние 40 гульденов, сказав, что он непременно отыграется и принесет мне назад мои серьги и кольца, заложенные за 170 франков. Это решение он произнес вполне уверенным тоном, как будто от него самого зависело, когда выиграть и когда нет. Но, разумеется, эта решимость никакой пользы не принесла, сделала только то, что он и эти деньги все проиграл. Время до обеда оставалось очень немного, то есть не с большим час, но Феде показалось очень скучно сидеть дома, и он меня просил, чтоб я дала ему квитанцию, присланную мамой, для получения от банкира денег. Я просила его очень подождать и после обеда идти со мной вместе получать, но он не захотел слышать и, взяв квитанцию, отправился получать деньги. Боже мой, никогда, кажется, я не была в таком отчаянии, как в это время. Мне представилось, что он непременно пойдет с этими деньгами на рулетку, чтобы отыграться, начнет ставить Бог знает какими кушами и, разумеется, непременно проиграет все. Ну, что мы тогда станем делать? Неужели нам придется месяца два сидеть в этом проклятом городе, у этой недоброй мадам? Я просто с ума сходила, плакала, страшно рыдала, ломала себе руки. Мне приходило в голову сейчас же идти на рулетку и, если Федя там, то остановить его, не дать ему проиграть последнее. Но, к моему несчастью, я сегодня вздумала переделывать мое черное платье, которое было все в дырах. Я его распорола и теперь шила, так что мне не в чем было идти, а надевать лиловое платье было бы слишком долго, да я одна и не могла, так что я решилась предоставить это на волю Божию. Молила Бога только о том, чтобы Федя не проиграл этих денег. Я очень хорошо сделала, что не пошла на рулетку, потому что Федя, придя к банкиру, получил от него деньги, но банкир был несколько в сомнении на счет того, что получила не я, на которую написан вексель, а он; потому он отправил своего конторщика с Федей, чтобы я могла подписать свое имя на векселе. Таким образом, это было очень хорошо, что мальчик этот застал меня дома, – я могла подписать и выйти самой показаться, чтобы он мог поверить действительности слов Феди. Таким образом, моя просьба была исполнена: Федя не ходил на рулетку, а принес все 234 гульдена. Федя выменял на французские деньги, и банкир ему объявил, что так как французские деньги очень дороги, то он взял на них лажу, и, таким образом, мы получили не 502 франка, как рассчитывали, а только 493 франка. Мы пообедали, и после обеда Федя просил меня дать ему 170 франков, чтобы он мог выкупить мои серьги и брошь и свое кольцо, заложенные за эту цену. Я дала ему деньги; таким образом, у меня осталось 323 франка, да еще франков 40 мелочи. Кроме этих денег, Федя от меня взял еще 10 франков, которые у меня хранились. Я просила его дать мне слово не играть на эти деньги. Он слова мне не дал, а сказал, что он только очень небольшую часть возьмет из этих денег, что никоим образом не проиграет всех денег. Федя ушел, но у меня было какое-то предчувствие, что он непременно проиграет все эти деньги. Как мне это было тяжело, так себе представить не могу, чтобы что-нибудь было так тяжело в другой раз. Федя очень долго не приходил домой, так что я сглупа подумала, что он, действительно, и выиграл. Так как я давно уже не выходила из дому и вообще эти дни очень мало гуляла, то и решила несколько пройтись. Я стала искать мой шиньон, чтобы его причесать. Но шиньон нигде не находился, хотя я обыскала всю спальню. Тогда я спросила Мари, но она прямо мне ответила, что не видела, а что я, может быть, потеряла его. Я еще много раз осматривала везде, но нигде не могла найти. Платье свое черное я окончила и просила Мари принести мне утюг, чтобы выгладить его, но Мари сначала мне ответила, что она сама гладит и что потом мне даст утюг. И это было cделано удивительно как неделикатно, потому что ведь они обязаны давать нам утюги. Так разве она не могла отложить свое глаженье на другое время. Но потом, когда она стала пить кофе, то принесла мне утюг на несколько минут, чтобы я могла кое-как выгладить свое платье. Тогда Федя пришел домой этак часов в 8, я, еще не видя его лица, спросила его о чем-то. Но вопрос был решительно некстати: Федя в страшном волнении бросился ко мне и, плача, сказал, что все проиграл, проиграл те деньги, которые я дала ему на выкуп серег. Бранить его было невозможно. Мне было очень тяжело видеть, как бедный Федя плакал и в какое он приходил отчаяние. Я его обнимала и просила, ради Бога, ради меня, не тосковать и не плакать; «Ну, что же делать, проиграл, так проиграл, не такое это важное дело, чтобы можно было убиваться таким образом», Федя называл себя подлецом, говорил, что недостоин меня, что я не должна его прощать, и очень, очень плакал. Кое-как я могла его успокоить, и тут мы решили, что мы завтра непременно выедем. Мало-помалу Федя успокоился и просил меня дать ему 170 франков, но так как я теперь имею право не доверять ему, то просил идти вместе с ним к M-r Weismann выкупить у него наши вещи. <…> Воротились мы домой часов в 9. Феде, видимо, хотелось еще раз сходить на рулетку с тем золотым, который у него был, но так как было уже 9 часов, да притом он был со мною, то он отложил это намерение. Пришли домой и хотели тотчас же собираться, но вместо этого стали разговаривать. Федя завел разговор о том, что если бы из 160 франков, которые у меня есть, я дала ему 100 франков, то как это было бы хорошо, – он мог бы выиграть, может быть, тогда и судьба наша переменилась бы. А теперь-то мы в каком положении, – просто страх подумать, так положение наше безвыходно. Кто теперь нам поможет? Где найдется этот благодетель, который поможет нам как-нибудь выпутаться из нашего тяжелого положения? Федя сегодня сказал, что напишет Майкову, объяснит ему свое положение и попросит достать 100 рублей; что хоть у Майкова денег нет, но, что он, вероятно, достанет. Мне это предположение показалось очень дурным, потому что как возможно тревожить Майкова еще нашей просьбой, – заставлять человека искать деньги и, может быть, действительно, он не будет в состоянии достать нам их. Потом Федя спустил свое желание на 50 франков и, наконец, на 40. Я видела, что ему ужасно хочется еще попытать счастья. Я боялась, чтобы потом он не упрекал меня, что я не дала ему возможность выиграть. Он обнял меня и просил, чтоб я дала ему эти 40 франков для розыгрыша; говорил, что теперь он непременно выиграет. Делать было нечего; во всяком случае, нам приходится пропадать, так надо было исполнить его желание и дать ему эти 40 франков, потому что при моем согласии он как будто успокоился и не так стал горевать. Мы решили оставить уборку наших чемоданов до завтра, зато встать рано утром и все это сделать как можно скорее. Я легла в ужаснейшем горе от одного только воспоминания, как у нас мало денег и каким образом Бог нам поможет выпутаться из нашего ужасного положения. Во сне я видела всю ночь золото, а Федя – серебро, что означает непременный проигрыш.

Пятница, 23 августа/11 августа
<…> В 11 часов Федя ушел, а я осталась пришивать свой карман и писать маме письмо. Потом уложила в его чемодан все его вещи, также и мой чемодан и маленький сак. Чтобы нам не платить так много за наши книги, я решилась сделать таким образом, чтобы несколько книг, книг 10, например, связать вместе, завернуть в мое черное платье и вместе с Фединым пальто, внести в вагон, как маленький багаж. Федя сначала не соглашался, но так как на швейцарской железной дороге позволяется возить даром только по 10 фунтов, а не по 50, как на других, то, поневоле, за неимением денег, решился на это согласиться. Я так и сделала. Вообще я выказала в этот день ужасную быстроту, так что успела уложить и Федин чемодан в каких-нибудь полчаса. Письмо к маме у меня было уже написано, и я готова была идти на почту, как воротился Федя. Он мне объявил, что мало того, что проиграл те 40 франков, но что взял кольцо и заложил его у Moppert’а и деньги также проиграл, то есть он начал отыгрывать, выиграл деньги за кольцо и еще сколько-то, но потом все спустил. Меня это уже окончательно взбесило. Ну, как можно быть до такой степени беззаботным, – знать очень хорошо, что у меня осталось всего 140 франков, а мы на одну дорогу полагали 100 франков, и теперь еще заложить за 20 франков кольцо, таким образом лишиться 20 франков. Я хотела его бранить, но он стал предо мною на колени и просил его простить; говорил, что он подлец, что он не знает себе наказания, но чтобы я его простила. Как мне ни было больно такая потеря денег, но делать было нечего, – пришлось еще дать 20 франков. Но теперь, как мы стали рассчитывать, доехать с этими деньгами до Женевы было решительно невозможно, так что, пожалуй, приходилось заложить серьги не только в Женеве, как мы сначала предполагали, а даже в Базеле. Тогда Федя мне сказал, что хорошо было бы заложить у Moppert’а и просить его выслать нам эти вещи через 2 месяца, взяв, разумеется, деньги и за пересылку. Хотя оставляя таким образом Moppert’у наши вещи и уезжая отсюда, я решительно потеряла надежду когда-нибудь иметь эти вещи у себя обратно, но все-таки было лучше вверить Moppert’у эти вещи, особенно, если он согласится нам их выслать, чем, приехав в Женеву, тотчас же бежать искать какого-нибудь закладчика. Пока еще его найдем, а есть и остановиться где-нибудь будет надо, на это надо деньги. Потом какого же найдем закладчика; может быть, он не согласится взять под залог, а нужно будет продать, следовательно, что же делать было, следовало согласиться на это. Вообще мне хотелось еще потешить несколько Федю: я видела, как он был убит тем, что так много проиграл. Я сказала Феде, что если Moppert возьмется нам заложить на 2 месяца и потом выслать наши вещи, то я согласна дать Феде еще 20 франков, чтобы он пошел и, если возможно, выиграл хоть 3 талера и тотчас же воротился бы домой. Эти 20 франков, которые я ему дала, казалось, его ужасно как утешили. Федя говорил, что никогда не забудет того, что я, вовсе не имея денег, всего имея только необходимое, давала ему 20 франков и сказала, что он может идти и проиграть их. Что он этой доброты моей никогда не забудет. Я хотела поскорее отнести на почту мое письмо и там сказать, чтобы они пересылали письма на наше имя в Женеву, но по дороге вспомнила, что в суматохе забыла письмо дома. Я воротилась домой, а Федя пошел к Moppert’у, а оттуда пришел на почту. Там было довольно много народу, так что я еще не успела спросить, нет ли на наше имя письма, да и не ожидала их, но на этот раз письмо было от мамы. Пока я читала, Федя просил почтаря пересылать нам письма в Женеву. Мама писала, что просит у меня прощения, зачем обвиняла тогда в скрытности (о моей беременности); потом пишет разные советы, как вести себя (по поводу беременности), и говорит, что скоро пришлет мне книгу, а также просит адрес, чтобы выслать те деньги. О, господи! Дай Бог, чтобы эти деньги уже были готовы, так они теперь нам нужны. Федя взял у Moppert’а 100 франков да 20 франков за кольцо, следовательно, 120 франков, кольцо получил назад и взял расписку, по которой серьги заложены на 2 месяца, и что Moppert обещал выслать их за 128 франков. Эта записка меня несколько успокоила, может быть, Бог нам поможет выкупить эти серьги оттуда. Ведь этот Moppert, кажется, такой честный, что, может быть, он и вышлет эти вещи, когда мы пришлем деньги. С почты Федя отправился на рулетку; я просила его, ради Бога, не быть там долго, потому что оставалось не более полутора часа до прихода машины, а сама я поспешила домой, чтобы окончательно уложить все вещи и осмотреть, не осталось ли чего, потому что мне этим негодяям решительно ничего не хотелось оставлять. Не больше как через 20 минут воротился и Федя и сказал, что разменял эти деньги на талеры, но что ему не дали даже ни одного раза, так что он решительно все проиграл. Я просила его не унывать, а помочь мне запереть чемоданы и расплатиться с хозяйкой. Мы позвали хозяйку; она пришла к нам с очень величественным видом, и, когда я спросила, сколько ей следует, она отвечала, что 11 гульденов. Я ей заметила, что за день нужно вычесть, потому что мы раньше уезжаем, но она отвечала, что ей до этого дела нет <…>

КНИЖКА ТРЕТЬЯ
<…> Среда, 18/6 <сентября>
<…> Вечером, когда Федя лег немного отдохнуть, я села писать дневник. Он спал часа два с половиной. Наконец, по времени чаю я его разбудила и дав ему папироску, села молоть кофе. Как будто он совершенно проснулся, но когда начал курить, то опять заснул, папироса выпала у него из рук, и если бы я не заметила скоро, то, вероятно бы, произошел пожар. Мне почему-то вздумалось спросить его, я подбежала и отняла папироску. Но было уже поздно, он успел прожечь простыню и небольшую дырочку на их синем тюфяке. Мне было до такой степени смешно это происшествие, но я удержалась смеяться, чтобы его не рассердить. Мы решили, что как-нибудь надо завтра поправить дело, сделать или заплату или как-нибудь, а так чтобы наши старухи не заметили и не рассердились на нас. Потом мы стали писать, и когда пришла старуха поправить постель, я ужасно боялась, как бы она чего не заметила. Федя опять боялся очень, чтобы не случилось припадка, но его, слава Богу, не было. Сегодня, когда рассчитали наши деньги, то Федя сказал, откладывая 100 франков в стол: «А вот на эти я отправлюсь в Саксон ле Бен».1 У него есть решительно намерение отправиться туда, ведь вот странный человек; кажется, судьба так сильно наказывает, так много раз показала ему, что ему не разбогатеть на рулетке, нет, этот человек неисправим, он все-таки убежден, и я уверена, что всегда убежден, что непременно разбогатеет, непременно выиграет, и тогда может помочь своим подлецам.


Вторник 1 октября, 19 <сентября>
<…> Вечером, когда Федя воротился из кофейни, он предложил мне пойти с ним на железную дорогу. Я отвечала, что, пожалуй, пойдем. Тогда Федя заметил: «Коли ты согласна». – «На все согласна», – я отвечала. Он вот это мое согласие должен очень ценить, что я никогда ни о чем не спорю, а всегда стараюсь как можно скорее согласиться, чтобы не было ссоры. Федя отвечал, что во мне надо ценить не одно только согласие, а что во мне очень много что следует ценить и дорожить, что я такая славная. На железной дороге мы узнали опять то самое, что и прежде, и когда шли дорогой, то все разговаривали о том, ехать ли или нет. У нас теперь денег 225 франков, ему следует взять с собой на все 150, остается 75, а счет с кольцами 100 франков; больше же ничего в виду не предвидится, решительно ничего, кроме тех денег 50 рублей, которые может прислать мама, но ведь и это совершенно ненадежно, я ее просила отыскать мне деньги к 1-му ноябрю или к 15 октябрю, т. е. их стиля, но не раньше, а это будет 27 октября нашего стиля, а теперь только 1, следовательно, чем же мы проживем эти все дни, я решительно, право, не знаю. Что же до моих золотых вещей, которые заложены в Бадене, то об этом теперь и говорить нельзя, потому что нечем послать. Я и теперь предлагала Феде, чтобы послать туда деньги, вещи оттуда пришлют, и тогда их здесь заложить, уж если не 120, то по крайней мере 100-то франков дадут. Но он не согласился; что же делать, надо покориться, хотя мне очень и очень жаль, если придется потерять эти вещи, а что придется, так это уж наверно, про это и говорить нечего; я даже предлагала, чтобы Федя прежде выкупил, а что когда я попрошу маму прислать мне деньги на выкуп и выслать ей эти вещи, чтобы она могла мне их заложить, но Федя все не хотел, а теперь они и пропали. Ведь, право, и у меня и так нет решительно никаких украшений, были только одни эти серьги и брошь, но теперь и их нет. Вот они что значит, подарки-то; а когда я дождусь новых серег, ведь этого уж решительно никогда не будет. Прежде надо будет одеть всю эту поганую орду, а потом уж надеяться себе что-нибудь завести. Надо прежде долги все отдать и этих подлецов успокоить, а тогда только покупать себе вещи. Ах, Боже мой, как все это скверно <не расшифровано>, ну, да что же делать, разве я думала прежде, что это так будет, ведь должен был сам очень хорошо это знать, следовательно, мне и печалиться об этом теперь решительно нечего. Федя все еще думает отправиться; но так как, когда мы разговаривали, то он заявил даже, что должен выиграть несколько тысяч, то это меня решительно убеждает, что он ни гроша не выиграет, мы опять будем бедствовать. Я не старалась его особенно уговаривать ехать, у меня даже есть какое-то предчувствие, что поездка окончится худо, т. е. проиграем. Но что тут делать, ведь его не разубедишь. <…>
Суббота, 5 <октября>/23 <сентября>
По Фединой просьбе я разбудила его в 7 часов, и первое слово, которое он мне сказал, это было: «Кажется, это нелепость», т. е. говорил это он про поездку. Но, однако, встал, хозяйка сварила нам кофе. Он начал собираться. Я тоже решилась проводить его на машину. Рассказал он мне свой сон, видел какую-то отроковицу, знакомую Соловьева,2 и видел еще брата. А это очень дурной знак, потому что всегда, когда Федя видел брата, то непременно бывала какая-нибудь неудача, ну а на этот раз неудача очевидна. В половине 9-го мы уж вышли из дому и пришли туда задолго до прихода поезда. Федя взял билет 2-го класса, стоит 10 франков 40 с, а взял он с собою 148 франков, оставив у меня 55 франков. Какой здесь смешной обычай: например, в залу, где ждут, пускают только тех, у которых есть билеты, а провожающих не пускают. Зала вся разгорожена, точно конюшня, и билетами означено, где место 1-го, а где 2-го и 3-го классов. Что это за пустяки, точно провожатые [не найти?] могли залу или перепутать. Федя, разумеется, и не пошел в залу почти до самого звонка, но потом, желая занять себе хорошее место у окна, пошел в залу, а я оставалась дожидаться у двери. Уйти мне не хотелось, хотела ждать, пока не уйдет поезд. Но положение мое было преглупое. Стоять у двери и не знать, уйти или нет. К тому же, я очень боялась, чтобы Федя на меня не рассердился, зачем я дожидаюсь. Наконец, он подошел к двери и сказал, что теперь я могу уйти домой. Я простилась с ним и отправилась, но все-таки еще не домой. На дебаркадер выходить не позволяют. Здесь уж такой обычай. Я обошла двором, но и здесь попался какой-то человек, который сказал, что дальше идти нельзя, а если я хочу остаться, то пусть посижу у будки и увижу, как пойдет поезд. Я села на скамейку и ждала минут 10. Когда поезд тронулся, я встала и тут увидела Федю. Он видел меня тоже, начал мне раскланиваться, снимает шляпу и машет рукой. Он, кажется, был очень доволен, что я не ушла. Он раскланивался до тех пор, пока поезд не скрылся из виду. Шел небольшой дождик и было страшно холодно, решительно как зимой. <…> Чтобы поскорее прошло время, я начала опять шить, но все-таки было так скучно, право, до крайней степени грустно все, что не знала, за что мне и приняться, даже от скуки принялась гадать, но сколько раз ни гадала, все выходило, что будет неприятность. Да это и без гадания видно: я вполне спокойна именно потому, что заранее уже уверилась, что из этого ничего не выйдет, что это будет пустая попытка, что мы вовсе не так счастливы, чтобы что-нибудь выиграть, а главное, если и выиграем, то выигранное удержать здесь, а потому заранее уверившись, что проиграем, я так и спокойно смотрю на все это. Что он проиграет, то это так вероятно, что я готова просто голову отдать на отсечение, до такой степени это вероятно. Завтра утром надо будет послать ему письмо, но, пожалуй, оно его и не застанет, потому что, вероятно, он сегодня уж успеет все проиграть (да и проиграть-то ведь немного, всего-навсего 100 франков, самое большее), а следовательно, он и отправится завтра утром в 11 часов и будет уж дома в 6 часов вечера. Но на всякий случай отправлю ему письмо, чтобы самой успокоиться. Он тоже обещал написать мне сегодня. Напишу записочку, чтобы я могла послать ее завтра. Но, чтобы моя записка пошла завтра утром, следует ее очень рано принести на почту, а потому я и думаю отправиться на почту эдак часов в 8, если не раньше, чтобы, если надо, принести ее на железную дорогу.


Воскресенье, 6 <октября>/24 <сентября>
<…> Написала я письмо к Сонечке Ивановой, надо будет послать. В 6-м часу пойду на железную дорогу встречать Федю, хотя он мне и не велел. но я знаю, что он будет мне рад, если я приду. Время так длинно идет, что ужас, когда это будет половина 6-го, чтобы я могла идти. Туда же рано идти не годится, придется дожидаться, будут на меня смотреть. Мадам наша мне сегодня ужасно как надоедает, все приходит и говорит со мной, мне это ужасно как надоело. Федя, вероятно, сегодня приедет и уж, разумеется, проигравшись, как только возможно, иначе и быть не может. Я буду очень рада, когда он вернется, одной тоска страшная, когда вспоминаю, что денег-то у нас решительно нет.
Ходила на железную дорогу. Пришла чуть ли не за полчаса. Поезд приехал, но Феди нет. Тогда мне пришло на ум, не вздумал ли он мне прислать письмо, и вот я тихим шагом отправилась на почту, чтобы дать возможность письму придти раньше меня. Шла я очень тихо и осторожно, чтобы как-нибудь не ушибиться. Но на почте письма нет. Пришла домой, у нас было очень тепло. Но мне сделалось до такой степени грустно, что Феди нет, что просто ужасно. Делать мне ничего не хотелось, все было скучно, и я решительно не знала, как и быть. Я думаю, он поехал на вечернем 5-часовом поезде, но должен бы был ночевать в Лозанне, потому что оттуда последний поезд идет только в 6 часов, следовательно, должен ждать до 8 часов утра. Если это так, то, как я думаю, ему досадно остаться ночевать в Лозанне; должно быть, даже у него и денег нет, вот это хорошо будет, денег нет, а ночевать где-нибудь да надо. Бедный Федя, как мне его жаль. Чтобы как-нибудь убить время, я принялась писать письмо Александре Павловне. Мне давно уж следовало бы написать ей, но я все откладывала до завтра, и вот только теперь написала ей и надо будет отправить. Это хоть сколько-нибудь облегчит меня, а то, как я вчера считала, мне следует написать 13 писем, вот как я запустила корреспонденцию. Писание писем заняло у меня довольно много времени т. е. до 11 часов. В 11 часов я легла, но не могла заснуть до половины 12-го. Ночью проснулась в половине 6-го и уж спать больше не могла. Так пролежала в постели до 7 часов. Потом встала, попросила мне сделать кофе, потому что сидеть так, ничего не пивши, тоже нехорошо. Не знаю, приедет ли Федя сегодня утром. Я пойду его встречать и повстречаю непременно.
Понедельник, 7 <октября>/25 <сентября>
Утро сегодня тревожное, я решительно никак не могла дождаться, когда, наконец, придет 10 часов, чтобы я могла идти его встречать. Сегодня я решительно не понимаю, что сделалось с пожарными, они расхаживают по городу как сумасшедшие. Вот уж 3 раза проходят мимо нашей квартиры с страшным барабанным боем, вероятно, у них сегодня учение. Ровно в 10 часов вышла из дому, но пришла на машину все-таки рано. Пришлось ждать с полчаса. Наконец, поезд пришел. Я стояла у двери и смотрела, не идет ли Федя. Давно народ уж прошел, так что я почти была уверена, что Федя сегодня не приехал, как вдруг он показался у двери с страшно расстроенным лицом. Я сейчас поняла, что это значит полнейшая неудача. Он был чрезвычайно бледен, как-то измучен и расстроен, сначала он меня не видел, но потом приметил и с радостью подал мне руку. Мы вышли, и я начала его утешать. Он мне говорил: «Вот беда-то какая, вот беда. Видишь, что у меня даже пальто нет, там оставил, хорошо, что еще теперь тепло, а я бы мог простудиться». Мы вышли из вокзала и пошли, он держал меня за руку. Я стала его утешать, но он говорил: «Нет, ведь у меня было 1300 франков, в руках было третьего дня, я велел себя разбудить в 9 часов, чтобы ехать на утреннем поезде, подлец лакей не думал меня будить и я проспал до половины 12-го. Потом пошел в вокзал и в три ставки все проиграл. Потом заложил свое кольцо, чтобы расплатиться в отеле. Потом на остальные тоже проиграл. Потом узнал на железной дороге, в котором часу пойдет поезд, сказали в 5, нужно остановиться ночевать в Лозанне, а у меня всего было 12 франков, разве возможно было ехать, я отыскал какой-то пансион и там заложил свое пальто за 13 франков, тут мне предложили у них остаться, дали мне маленькую скверную комнату, где я всю ночь не мог уснуть, потому что в соседней комнате какая-то собака визжала и выла все время и ее били; потом в 4 часа меня разбудили, и я отправился в Женеву». Он сказал, что даже во 2-й раз, когда он пошел с деньгами, полученными от заложенного пальто, и тогда он отыграл даже 70 франков, но потом опять стал ставить по 5 франков и в несколько ударов все кончилось. Он был в страшном отчаянии,3 мне было тоже горько, и хотя я его и утешала, но мне было так тяжело, что я просто не знаю готова была что сделать. Я даже почти не слушала его, не могла понять, что он такое говорит, так меня это поразило. Ведь вот, подумала, я, давалось счастье в руки, сам виноват, если не мог привезти домой выигранного. (Я про себя вполне уверена, что лакей его разбудил во время, а что ему самому не захотелось приехать. Тут явилась мысль, что вот, дескать, я непременно выиграю не только что одну какую-нибудь тысячу, а уж наверно 10 тысяч, чтобы облагодетельствовать всех, ну, разумеется, дикие мысли пошли, вдруг разбогатеть, вот и пошел и в 3 удара все проиграл. Я спросила его: «Я ведь писала тебе, чтобы ты прислал мне 200 франков, а там на остальные мог бы рисковать, сколько угодно, почему ты этого не сделал?» Федя и тут нашелся сказать, будто бы там почта заперта утром, потому он не мог отправить. Но это тоже неправда. Я этому ни капельки не придаю веры, больше ничего, пошел, чтобы было с чем большим играть.) Нет, я этого решительно не понимаю. Как? Знать, что дома всего-навсего 40 франков, что следует неизвестно откуда достать деньги, что достать решительно нельзя, и вдруг, выиграв так много денег, не послать 200, 300 франков, зная, что это меня сильно как успокоит, и вообще даже в случае проигрыша может нам очень помочь. Мне нисколько, право, не досадно на проигрыш 1000 франков, но ужасно больно за те 300 или 200 франков, которые я просила прислать. Господи! Как я много на них надеялась. Во-первых, что для меня главное, не следовало бы посылать мне письмо к маме, опять ее бедную, несчастную беспокоить и тревожить прося, чтобы она нам непременно прислала хотя сколько-нибудь денег, 125 рублей. Боже мой, что бы только я ни дала, чтобы не просить ее, не беспокоить моего бедного ангела, мою бедную старушку. Как мне это больно, как я и представить себе не могу, так мне это тяжело. Во-вторых, надо опять будет писать и клянчить у Каткова,4 человека, который нас так много обязал и просить которого теперь от меня, несмотря на то, что я его решительно не знаю, очень грустно и тяжело. Таким образом, как я уже сказала, я ушла домой с ним под руку и решительно ничего почти не слушала, что такое он говорил. Я была так сильно поражена, что только и думала, как бы нам дойти домой и мне сесть в постель, уткнуться головой в подушки, чтобы как-нибудь да забыться.
Старухи наши встретили Федю радостно. Я просила, чтобы они сделали опять чаю и кофе, и пока они это приготовили, я сидела и разговаривала с Федей, все утешала его, но самой было так тяжело, так сильно тяжело, как никогда. Право, мне еще никогда не случалось так тосковать, даже в Бадене при наших огромных проигрышах я вовсе не так сильно тосковала, как тут; раз у меня слезы были на глазах, Федя начал меня просить не плакать, и я постаралась, конечно, успокоиться. Старуха принесла чаю и кофе, который оказался нехорош. За кофеем мы с Федей все говорили, и он мне рассказывал о своей поездке и уверял, что он поедет непременно еще раз. Тут мы рассу[ди]ли с ним, что теперь делать и у кого просить денег. Решили просить опять у Каткова 500 рублей и просить его высылать эти деньги каждый месяц по 100 рублей, а кроме этого просить выслать 60 рублей в Петербург Майкову, чтобы он их выдавал Паше. Тут Федя решился еще написать письмо к Яновскому и просить у него 75 рублей, а я между тем попрошу у мамы 50 или по крайней мере 25. Вот этими-то деньгами и жить. У нас же наличными было всего 49 франков, но так как Федя заложил в Саксон пальто за 13, а кольцо за 18, то это следовало выслать, и непременно сегодня, для того, чтобы вещи не могли пропасть. Мне хотелось чем-нибудь непременно развлечься, и я предложила Феде сейчас написать письма и я сейчас отнесу на почту письма, он это сделал, сам лег полежать и боялся припадка, приближение которого он чувствовал, просил меня поскорее отнести на почту. Кольцо было заложено у M-me Dubuc, а пальто в пансионе Orsat. Я отправила mandat и получив на почте письмо, которое вчера Федя адресовал мне, с горечью прочитала его. Господи, как мне жизнь была скучна сегодня, как мне все это надоело. Я не знаю: ведь я, кажется, предчувствовала, что Федя ничего не выиграет, что эти 150 франков пропадут, даже ведь они бы для нас особенно не помогли, довольно было бы только на 2 недели, а там все равно пришлось бы просить у мамы, но я почему-то надеялась, что Федя выиграет те 150 франков, это было бы 200 рублей, и, следовательно, хоть на несколько времени, а мы были бы спокойны. С горечью шла я домой, но пришла и нашла, что Федя лежал на постели, думая заснуть, потому что всю эту ночь он не спал (собака спать не давала) и ужасно как мучился мыслью, что все проиграно, и что теперь следует делать. У нас всего-навсего 17 франков, больше ничего нет, придется опять вещи закладывать, опять эта подлая необходимость.
Пошли обедать, день ужасно грустный, ничего не могу делать, все меня давит мысль, зачем он мне не прислал 300 франков. Ну уж пусть бы эта 1000 пропала, что за важность, я на них и не рассчитывала, но вот эти-то, эти-то 300, как бы я была теперь счастлива, могла бы что-нибудь себе приобрести из одежды, а то у меня ничего нет, так много нужно, а нет денег, чтобы купить. От обеда Федя пришел домой и лег спать, а я предложила ему, что я пойду и заложу свои рубашки (собственно говоря, рубашки я не закладывала, а у меня были скоплены деньги, 12 франков, вот я и решилась их выдать за деньги, полученные за рубашки, чтобы потом, когда у нас будут деньги, получить их назад. В случае нужды опять их дать Феде или дать в виде полученных от залога платьев потому что мне так больно закладывать мои платья, просто ужас). Пока он спал, я сходила на почту и отнесла маме письмо, в котором умоляла ее непременно прислать мне 25 рублей, откуда она хочет их взять, да прислать. Когда Федя проснулся, я отдала ему деньги, 12 франков, и сказала, что взяла на месяц. Вечер прошел ужасно грустно, до невозможности грустно, тоска страшная, и одна мысль терзает меня, все постоянно одна только мысль о проигрыше приходит мне на ум, от нее я решительно не могу отвязаться, вот опять думаю, надо написать и умолять Каткова, опять унижаться, опять злоупотреблять его к нам добротой; ведь он нас хорошенько не знает, он может о нас подумать, как о людях, которые неблагодарны и злоупотребляют его доверенностью к нам.

Вторник, 8 <октября>/26 <сентября>
Ночью в 10 минут 3-го я почему-то проснулась и вдруг услышала, что с Федей сделался припадок. Мне показалось, что он был мал, но Федя говорил мне после, что он себя очень дурно чувствовал и, следовательно, припадок был из сильных. Через 10 минут Федя уже пришел в себя и говорил со мной, но очень долго не мог припомнить, что это такое за Саксон ле Бен и где он там был. Это его очень мучило, что припомнить он того не может, наконец, кажется, через полчаса, кое-как насилу припомнил. Потом мы заснули, он предложил, не хочу ли я заснуть у него на постели, я легла, но он спит ужасно как скорчившись и все ударял мне коленями в живот. Я очень боялась, что засну, а он во сне толкнет меня, и я могу слететь с постели. Я только что капельку заснула. как действительно он меня довольно сильно толкнул, тогда я перешла на свою постель <...>

Четверг, 10 <октября>/28 <сентября>
Сегодня я проснулась, взглянула на часы и увидела, что мы проспали сегодня до половины 11-го, чего с нами почти никогда не случалось. Я поспешила разбудить Федю, потому что мы ждали закладчика, потом пошла сказать старухам, чтобы они сделали кофе. Когда я пришла к ним, то они мне сказали, что приходил за товаром какой-то господин уж 2 раза, и обещал придти в 3-й в 11 часов, и спрашивала, к нам ли это. Я отвечала, что когда придет, чтобы привели его к нам. Мы сейчас оделись и к 11 часам были готовы. Федя все тревожился и представлял, как это нам стыдно, что вот придет к нам закладчик, что все об этом узнают, о, какой стыд, что мы афишированы и что теперь весь город будет знать, что мы закладываем наши вещи. Вообще говорил мне, что я думаю больше, чтобы его сердить и тревожить, мучить, зачем я пригласила его прийти. Наконец, пришел этот господин, осмотрел наши вещи, 2 мои платья и мою черную кружевную мантилью, и сказал, что, если угодно, то он даст 50 франков, но больше дать не может; что здесь все ужасно дешево дают и что нам же будет легче меньше заплатить, чтобы получить эту вещь назад. Это все они говорят, не понимая одного, что когда получим деньги, тогда все равно будет, больше дать или меньше. Но за такую малую сумму мы отдать не могли, а потому сказали, что поищем другого. Он обещал прислать другого, какого-то господина Dupuis, но так как нам не хотелось, чтобы наши хозяйки знали, то мы просили не присылать, а просто сказать адрес; он нам и сказал. Когда он ушел, Федя начал говорить, что мы осрамились, что теперь все знают, что мы закладываем, что нас уважать не станут, так что мне даже сделалось ужасно больно и обидно. Ведь он же сам довел до того, что пришлось закладывать мои же платья. Зачем было доводить до такой бедности, а тут при этом горе он начинает еще тревожить меня. Когда закладчик ушел, я сходила на почту и узнала, что из Саксон пришли 2 вещи, т. е. Федино пальто и кольцо, но отдать они мне не могли, а просили, чтобы пришел сам Федя. Я воротилась домой, и сказала Феде. Тут у нас как-то зашел разговор, и когда он меня начал опять упрекать, зачем я позвала этого закладчика, и говорил, что мне, вероятно, приятно ходить закладывать, что, вероятно, мне не стыдно, то я отвечала, что мне даже потому неприятно, что это мне случилось в первый раз, что прежде мне никогда так не случалось делать, а, следовательно, о приятности не может быть и речи. Тогда он мне сказал, что нам между собой нечего гордиться состоянием, что и я ничего не имела. Мне это было до такой степени обидно слышать, что я чуть было не расплакалась. Это уж было ужасно обидно. Ведь я говорю это не для упреков его, а он сейчас принял это за упреки и решил непременно и меня упрекать. Да даже если бы я и была так недобросовестна, что позволила бы себе его упрекать, то неужели же у него нет настолько деликатности и любви ко мне, чтобы мне так не сказать. <…>

Вторник, 15/3 <октября>
<…> Кончив мою работу, я принялась читать, а Федя сел опять писать. Нынче он пишет и вечером, все составляет план романа. Господи, как я ему от души желаю, чтобы роман вышел очень хороший. Это мое единственное и самое искреннее желание. Я постоянно об этом молилась, хотя вовсе не считаю, чтобы мои молитвы могли бы тут сколько-нибудь действовать. После работы он написал письмо к Moppert, у которого в Бадене заложены мои серьги и брошка, и предлагает ему 150 франков, чтобы только он подождал еще месяц. Не знаю, согласится ли тот. Но мне будет до такой степени горько, если эти вещи пропадут. Во-первых, и память дорога об этих серьгах, а к тому же других ведь у меня не будет, хотя Федя и говорит, что он мне непременно купит. Но ведь у нас так много других расходов, других издержек, что покупать решительно нет никакой возможности. Я сказала об этом Феде, а он отвечал, что я говорю это только для того, чтобы его укорить, хотя у меня и в мысли этого не было. <…> Как-то мы тут говорили с Федей и он сказал, что если бы мы выиграли 10 тысяч, то он дал бы мне сколько мне угодно денег, например, дал бы мне на мои расходы 1000 франков, не спросив, на что мне надо. Я сказала, что тогда бы я Бог знает чего накупила для Сонечки. Он отвечал, что если для Сонечки, то он не пожалел бы даже 4 тысячи. <…>
Четверг, 17/5 <октября 18>(66)
<…> Он мне много рассказывал про заграницу, про свои путешествия, как он играл на рулетке, как проигрался и как должен был заложить свой чемодан в Гомбурге. <…>

Пятница, 25/13 <октября>
<…> Часа в 3 пошли обедать, и когда шли, то разговаривали о том, как Федя опять хочет ехать попытать счастья. Я сказала ему на этот раз, что я бы вовсе этого не желала, что прежде я всегда хотела и одобряла это, а теперь говорю, что это все пустяки, и что ехать решительно не следует. Это значит, что к огромному числу золотых, похороненных там, положить еще 100 или больше франков, к чему это? Ведь это решено, что нам выиграть решительно невозможно, но такого мы характера, нам необходимо нужно иметь тысячи, а никогда мы не будем довольны двумя или тремястами франков. Федя отвечал, что, несмотря на это, он непременно поедет, потому что хочет еще раз попытать счастья. Он говорит, что если будет хорошая погода, то можно будет и мне ехать, что это будет стоить только 20 франками лишних, т. е. за мой проезд. Но что он мне даст 20 франков золотом, пусть я их разменяю на 2-фран- ковики и начну играть и, вероятно, выиграю то, что проезжу. Решительно тем, что он хочет меня взять с собой, он хочет меня задобрить, чтобы я согласилась и не говорила, что дурно, что он едет. Может быть, это так и будет, потому что ведь если я теперь не поеду, то я всех мест и не увижу, ведь когда же мы иначе соберемся отправиться в Chillon и в те места. <…>

Среда, 30/18 <октября>
<…> Федя был сегодня ужасно как скучен, просто не знаю, что это с ним сделалось, его ужасно мучит мысль, ехать или нет ему в Саксон опять, или подождать других денег. Сначала у него было решительно намерение ехать и поэтому он был такой задумчивый, но потом, когда мы рассчитали, то вышло, что если он сейчас поедет, то если будет в проигрыше, то нам опять нечем будет жить, а теперь они у нас будут, хотя кое-какие денежки. Когда он под конец решился не ехать, то мученье его прошло и он сделался несколько веселее. (Мне сначала пришла мысль, что не происходит ли его тоска от того, что он истратил на меня деньги, я ему это сказала, а он отвечал, что я даже не знаю, как ему приятно и сколько ему доставляет счастья то, что он мог мне сделать небольшой подарок.) <…>



Среда, 6 <ноября>/25 <октября>
<…> Он был очень добр и мил ко мне. Когда он прощался, то он сказал, что меня ужасно любит, что жить без меня не может, что когда тогда он отправился в Саксон ле Бен, то дорога его кое-как развлекала, но там ему сделалось до такой степени грустно без меня, так что он не знает, как бы он стал без меня жить. Я очень рада таким словам его, мне такие слова точно Бог знает какой подарок.

Пятница, 15/3 <ноября>
Вечер прошел у нас с Федей в разговорах о его будущей поездке в Саксон, и я сегодня намекала ему, что, может быть, можно было бы поездку и отложить, но, видимо, это уж ему не понравилось, и я уж настаивать на этом не стала, потому что он и так сегодня заметил, что вот если бы ему возможно было остаться в Саксон несколько дней, то, конечно, он стал бы выигрывать каждый день понемножку, и в несколько дней у него было бы порядочное число денег. Смешно мне было его даже и слушать, потому что ведь вот в Бадене было так возможно поступить, так отчего там так все проиграл, а выиграть ничего не могли. Все это пустяки, но отговаривать его не стану, потому что иначе скажет, что вот я служу ему помехой в том, что он может выиграть. Решено, что поедет послезавтра, а не завтра. Я было хотела попросить, чтобы он меня взял с собой, потому что мне ужасно бы хотелось посмотреть виды на Женевском озере, но так как это все-таки стоит не меньше 20 франков на одну меня, то я решилась отказать себе в этом удовольствии.
Суббота, 16/4 <ноября>
Как я уже сказала, поездка Феди отложена до завтра, но это, право, жаль, потому что погода сегодня восхитительная и вероятно виды по дороге прелестные, а почему знать, может быть, именно завтра будет прескверная погода. <…> Вечером мы рассчитали с Федей деньги, мне он оставил 90 франков, а сам взял на все 135, однако, право, хотя я вполне уверена, что решительно из этого ничего не будет. Потом я уложила ему в саквояж все вещи, нужные для него в дороге, взяли мы из библиотеки книги, я взяла себе «Uscoque» Жорж Санд, а он «Процесс [об убийстве герцогини?] Praslin».5
<...> Бедная милая мамочка, я верю, что она была от души рада, получив мой портрет. Господи, как бы я была счастлива, если бы могла чем-нибудь обрадовать ее побольше, например, посылкой какого-нибудь подарка, господи, и все это так недорого стоит, а между тем у нас решительно на это средств нет, вот, например, я очень хорошо знаю, что я бы теперь могла отлично послать ей что-нибудь, но так как я вполне тоже знаю, что Федя непременно проиграет, то следовательно, покупать теперь подарки невозможно, непременно нужно копить деньги, чтобы дать их в виде залога своих [вещей] для него. Как все это грустно, просто ужас. Бедная мамочка между прочим пишет, что ей ужасно как трудно платить проценты за серебро, за бумаги и билеты, что это возьмет 27 рублей, что ей неоткуда взять. Бедная, бедная мамочка, как мне ее жаль. Мало того, что у нее самой дела ужасно плохи, я еще тут со своими делами. Еще за меня следует приплачивать. Мама писала мне также, что мадам Фрик, которой я должна за рояль, приходила несколько раз к Маше и к Стоюниной, а так как Стоюнина знает мой адрес, то, может быть, сказала ей, и вот она может переслать мою записку для взыскания. Вот я теперь придумала, что когда Федя завтра поедет, дать ему письмо на имя Стоюниной, и просить его бросить это письмо куда-нибудь по дороге на станции, а если нельзя, то в Саксон. В письме я писала, что мы уезжаем из Женевы и что решительно не знаем, где будем жить, таким образом наш адрес будет как будто, потерян.

Воскресенье, 17/5 <ноября>
Наша старушка по нашей просьбе постучала нам в дверь в 7 часов утра, и мы тотчас встали и оделись, я тоже, потому что пойду Федю провожать. Когда он одевался, ему все как-то не удавалось, так что он ужасно как бранился и призывал чертей. Даже наша старушка, которая всегда удивительно как скоро делает нам кофе, и та сегодня что-то замешкала, так что утро у нас было ужасно какое бурное. Наконец, мы собрались, и, кажется, в половине 9-го вышли и через 10 минут пришли на железную дорогу. Тут Федя взял билет, но по несчастью он перед уходом натощак выпил холодной воды и от того произошло известное следствие, так что я ужасно боялась, чтобы с ним по дороге не случилось нездоровье.
Когда Федя уходил куда-то на минуту, пришла целая толпа каких-то буршей с красными знаменами в руках, их было человек 35, все ужасные [сапожники] и по-видимому мазурики, но удивительно много о себе думающие, вообще что ничего нет лучше их отечества, а главное, Швейцарии; особенно тут важно вел себя званием президент какой-то, какой-то молодой человек лет 25 и еще член, несший знамя. Как мне все они противны, просто не знаю, как и сказать.
Мы скоро распрощались с Федей, и он отправился садиться в вагон, а я вышла на двор смотреть, как пойдет поезд, так, чтобы и Федя мог меня видеть. День сегодня великолепный, просто чудо, так что я просто завидовала Феде: ему придется видеть прелестные виды во всю дорогу, право, счастливый он, а я-то решительно ничего не видела, ничего не знаю. Через 5 минут поезд пошел и Федя мне раскланивался долго из окна вагона.
Потом я пошла домой, и тотчас, чтобы не видеть, как идет время, начала гладить подкладку пальто, делать складки, чтобы мне удобно было стегать. Старушка приходила ко мне смотреть, удивилась, что я глажу, и говорит, что это drole de chose. Говорит, что никогда этого не видела. Право, странно, дожила до 80 лет, а таких пустяков не знает. Перед отъездом Федя зашел к старшей старушке и поручил ей меня, просил наблюдать, послать за бабкой, если я заболею, и посылать меня гулять. Старушкам это чрезвычайно как понравилось, это доверие, и они приняли это близко к сердцу и просто наскучили мне. Постоянно приходили ко мне и посылали гулять и уверяли, что Федя непременно их спросит, ходила ли гулять. Они, вероятно, предполагают очень искренне, что если бы я как-нибудь заболела, то Федя непременно потребовал с них отчета, как будто я маленькое дитя. Поэтому они меня уговаривали непременно беречь себя, переходить через дорогу осторожно и пр. и пр. Прощаясь с младшей старушкой, Федя сказал ей: «Adieu, ma mechante Louise», а она отвечала: «C’est mechant qui s’en va». Вообще на них было ужасно смешно смотреть. <…>
Понедельник 18/6 <ноября>
<…> На почте я получила письмо от Феди,6 он извещал, что только что приехал, сходил на рулетку, сначала все было проиграл, но потом как-то отыгрался и даже выиграл лишних 100 франков, хотел было их послать мне, да подумал, что мало, а что если у него будет хотя еще 100, то непременно пришлет мне. «Ну, – подумала я, – это все пустяки, больше ничего, ничего ты, батюшка, мне не пришлешь, это известное дело». Потом я пришла домой, пообедала, и опять принялась за шитье, так что пальто сильно подвинулось. Потом, после 5 часов, видя, что Федя не приехал, я понесла на почту мое письмо к нему на тот случай, если бы ему случилось там остаться, то чтобы он не был в беспокойстве, что такое со мной. Спросила там, нет ли письма, отвечали, что нет. <…>
Видела я во сне, – оттого даже проснулась, – черную кошку, которая мяукала и которая будто бы стояла около меня, да видела так ясно, что просто ужас. «Ну, это дурная примета, – подумала я, – вероятно он все проиграл, и вероятно я получу от него просительное письмо о высылке денег». Вечер прошел опять довольно быстро и <…>.



Вторник, 19/7 <ноября>
Сегодня я встала опять очень рано, чтобы докончить Федино пальто, но потом видела, что уже часов 9 и не зная хорошенько, в котором часу приходит машина, я оставила пальто, как оно было, и отправилась на железную дорогу встретить его. Какой-то поезд только что пришел, и я, не видя в числе прибывших Федю, уже заключила, что его не будет, но мне как-то вздумалось спросить у носильщика, в котором часу приходит поезд из Сиона, и мне отвечал, что еще придет через час. Делать на машине было нечего и вот я отправилась побродить, чтобы как-нибудь убить этот час. По дороге я зашла в один магазин мод и спросила у нее про детские чепчики. Она отвечала, что у ней готовых нет, а что не хочу ли я купить неотделанные, и показала мне. Один из них мне очень понравился, очень простой, но чрезвычайно красивый и с хорошей вышивкой. Это синяя миланская вышивка, которая держится гораздо лучше [французской]. Спросила она 3 франка 50, но потом отдала за 3 франка, и я взяла его, потому что когда отделать кружевами, то выйдет премиленький чепчик моему Мишеньке или моей милой Сонечке. Потом, когда я шла по улице, какой-то оборванец ужасно следил за мной, я ужасно этому испугалась и поспешно побежала домой и дома прождала эдак с полчаса, пока опять пошла на железную дорогу, но Федя не приехал, и я с машины пошла на почту, вполне уверенная, что непременно получу от него письмо с просьбой о высылке денег и с извещением, что все проиграл и без денег приехать домой не может. Право, я удивительная угадывательница: как я себе сказала, так и случилось. Письмо по обыкновению было отчаянное,7 говорилось, что это в последний раз, что теперь все будет лучше, что он заслужит мое уважение и пр. и пр., и в заключение просил прислать теперь же, не теряя времени, 50 франков для выезда, причем он писал, что все-таки ему приехать раньше четверга нельзя. Вот, подумала я, ведь я это так и знала, что это будет, как это все подло! Поскорей пошла я домой, чтобы, если возможно, сейчас разменять золотой на банковый билет, вложить его в конверт и послать сейчас к Феде, чтобы оно могло прийти, если не сегодня, то непременно завтра утром. Пришла поскорей домой, но как назло вдруг не знаю, куда дела ключ от Федина чемодана, именно от того, где лежат деньги. Я целых 10 минут металась по комнате, как угорелая, старухи ахали и удивлялись, куда девался ключ, я, наконец, вышла из терпения и приказала привести слесаря, который в минуту открыл чемодан и взял за свой слишком небольшой труд 25 с, что очень дорого, как я нахожу. Вот еще удовольствие, если я окончательно потеряла ключ, мало того, что у нас денег нет, а теперь придется новый ключ приделывать, Но, по счастью, я через два дня ключ нашла. Сейчас снова оделась и пошла сначала в табачный магазин, где Федя покупает папиросы, купила у них пачку и просила их, не могут ли они дать мне 50-франковый билет, он поговорил и сказал, что у них есть 100-франковый, но 50 нет. Я шла и всю дорогу ужасно бранила Федю, так мне было на него досадно за его проигрыш и за то, что мне приходится теперь отдавать последние деньги. Собственно проигрышем я не была слишком расстроена, я уж заранее приготовила себя к этому, что все будет проиграно и потом, когда уверилась в этом, то не стала тосковать. Что мне было за мученье найти этот проклятый банковый билет! Ни у одного банкира не было его, все говорили, что это такая редкость, что все, получившие его, спешат его куда-нибудь сбыть, потому что он здесь теряет в цене, я обходила все большие магазины и в некоторых из них для меня даже просили в разных местах отыскать билет, но повсюду неудачно, наконец-то, обходив весь город, часа через полтора, мне удалось-таки найти билет в здешнем банке de commerce, где мне разменяли в минуту. Теперь пришлось бежать домой и вложить в письмо и запечатать. Господи! Как я устала в этот день, просто ужас. Никогда не запомню такой усталости, и мне за это еще больше стало досадно на Федю. Наконец все это уладилось, я принесла на почту и мне сказали, что он получит завтра рано утром.
Пришла домой, но тоска была порядочная, все представлялось наше будущее положение. Что теперь с нами будет? Было у нас 90 франков, теперь пришлось послать 50, осталось всего 30, а, между тем, надо послать 50 франков на выкуп колец и пальто. Вот положение-то. Денег до 15 числа будущего месяца нет, вещи все заложены, серьги и брошь пропали, потому что, если мы не вышлем к 22 числу, то они пропадут, платье и все-все пропало. Господи, как ужасно, даже и подумать об этом мучительно. Ну, да что толковать, ведь этим ничему не поможешь. Я легла спать очень грустная и озабоченная всеми этими нашими обстоятельствами.
Среда, 20/8 <ноября>
Я встала довольно рано и отправилась на почту, чтобы получить от Феди письмо и действительно получила, он опять повторяет свою просьбу о присылке денег. На [вокзал?] я уж не пошла, вполне уверенная, что сегодня никоим образом приехать не может. На почте я получила письмо с утешением, с просьбой не печалиться, он говорил, что все хорошо устроится и что, следовательно, горевать особенно нечего. Право, я не особенно и горевала, я так это приняла философски хладнокровно, потому что того ожидала и заранее приучила себя к мысли, что все будет проиграно. Потом я опять принялась за шитье его пальто, хотя не очень торопилась, так как мне оставалась еще целая половина суток. Потом пообедала и читала какую-то книгу.
Было около 7 часов, и я только что собралась идти на почту, думая, не пришлет ли он еще письмо, как услышала свисток, который здесь означает пожар и служит для того, чтобы собрать пожарных граждан. Я подошла к окну и несколько времени стояла, потом пошла, чтобы одеть пальто, как вдруг послышался звонок и быстрые Федины шаги в коридоре. Я бросилась к дверям и страшно обрадовалась, увидев Федю. Он меня выбранил, зачем я сейчас стояла у окна, он делал мне различные знаки, кланялся, а я ничего ему не ответила. А на самом деле я решительно никого и не видела и его не приметила. Несмотря на то, что я была очень спокойна и очень терпеливо дожидалась его приезда, я была ужасно как рада и просто от радости бегала по комнате. Федя был тоже очень рад. Он посмотрел на меня и сказал, что я вместо того, чтобы похудеть без него, ужасно как растолстела; я отвечала, что это потому, что я ем постоянно poulet и уж наши хозяйки придумали, что так как это постоянная моя пища, то очень может быть, что я вдруг сама обращусь в poule.**
Федя мне объяснил, что сегодня рано утром, т. е. эдак без 10 минут 11 часов пошел на почту, чтобы отнести ко мне письмо; тут ему подали мое письмо с деньгами. Возможность уехать была получена, и хотя оставалось всего только 10 минут до отхода поезда, но Федя сейчас бросился в гостиницу, спросил счет и, собрав вещи, уехал. Счет оказался очень невелик, т. е. за 3 дня всего-навсего 17 франков, так что вместе с дорогой Феде стоило 25 франков, и больше 22 франков он привез домой. Так как я сказала Феде, что сегодня решительно не ожидала его домой, то он начал ужасно горевать, зачем он не остался еще на день, не пошел играть на эти 20 оставшихся франков, он был уверен, что непременно выиграет на эти деньги. Но он не сделал этого, потому что думал, что я его ужасно как жду домой и потому, что уж очень хотел меня видеть. Мне это было очень приятно, что он при первой же возможности поспешил домой; да ведь хорошо, что и не остался там, потому что 22 франка все-таки деньги, а если бы он остался, то они были бы непременно проиграны. Мы очень весело разговаривали, Федя рассказал мне о своем тогдашнем житье, как он скучал без меня, он там не терял времени даром и записывал разные мысли из романа. Стали мы также говорить и о наших теперешних средствах. Было у нас всего-навсего 49 франков с его и с моими, а следовало непременно сейчас выслать этой дурной бабе, у которой заложено его пальто, 50 франков, а там решительно нечем жить. Федя очень надеялся попросить у Огарева 300 франков 8 хотя я решительно не надеялась на успешное занятие, какие у него средства, может быть, он и сам нуждается, это ведь еще неизвестно, но если он нам не даст, что тогда мы станем делать? Федя вот надеется, что мама пришлет нам, но я ему сказала, что мама сама просит, чтобы мы прислали ей деньги за билеты и бумаги. Закладывать решительно нечего, билеты пропали, а также вдруг могут пропасть мои шелковые платья, одним словом, тогда решительно все, что у меня есть несколько лучшего, все пропадет. Как мне это больно, я просто и сказать не могу. Особенно мне жалко билетов, они мне так нравились, я их так любила и вот теперь они пропали, но что делать, у людей бывают и поважней несчастья.
<…> У меня слишком мало места, а событий в [эти дни?] было вовсе не так много, чтобы стоило говорить о них постоянно. Скажу только, что 21 числа я послала на Саксон деньги за пальто и кольца. 22 числа он написал письмо к Каткову, что все еще не кончил, вечером дал мне прочесть. Вообще письма Каткову он всегда мне читает и советуется со мной, хорошо ли письмо написано. Я сегодня дала ему 22 франка под видом заложенных вещей, эти деньги я кое-как скопила понемногу. 23-го он послал письмо к Каткову;9 в воскресенье 24-го была страшная биза, ветер невыносимый, так что просто сбивал с ног. Я пошла на почту и получила письмо от Маши. Там же мне сказали, что на имя Достоевского пришел пакет из Саксон; это очень хорошо, потому что бедному Феде ходить не в чем. <…> В понедельник 25-го я ходила закладывать кольца и получила за них 30 франков; я спросила, не знает ли он, кто здесь дает деньги под залог вещей, он дал мне адрес Кримселя, ну, а это уж очень скверно, потому что мы и так заложили мои 3 платья, следовательно, если я приду еще с закладом, то они преспокойно продадут мои вещи. Но когда я стала очень просить, то Clere сказал мне принести эти вещи к нему, обещая, может быть, и дать за них что-нибудь. Я пойду к нему послезавтра.
Среда 27 ноября
Я ходила к Cl<ere> закладывать ему мой кружевной платок и шаль и небольшую шелковую кофту; сначала они не хотели взять, но потом, справившись о цене, решили дать 55 франков, и у меня было скоплено 50 франков, на них я выкупила свои два шелковые платья и была этому очень рада, по крайней мере они не пропадут, а в случае необходимости их ведь можно и опять заложить.
Четверг, 28/16 <ноября>
Федя видел Огарева и просил у него денег, хотел спросить 300 франков, но тот даже ужаснулся, услышав о такой громадной для него сумме; наконец, сказал, что, может быть, даст франков 60, но не раньше, как послезавтра, да и то не наверно, так что, может быть, даже и не принесет. Право, эдакий богач, а какие-нибудь 100 франков могут так затруднить.

Суббота, 30/18 <ноября>
<…> Вечером был у нас Огарев; Феди не было дома, так он со мной сидел и много разговаривал о разных разностях. Потом пришел Федя и затопил печь; Огарев дал ему 60 франков. Мы обещали воротить через две недели.

Вторник, 10 <декабря>/28 <ноября>
Он ужасно какой разбитый; денег нет; пришлось идти заложить у Crimsel недавно выкупленное у него платье за 25 франков; меня там очень хорошо приняли, дали мне 3 чепца.
Ответить