20. Дмитрий Достоевский, Правнук ИНТЕРВЬЮ

Составитель Борис Тихомиров, 2005 год
Ответить
admin-sa
Site Admin
Сообщения: 40
Зарегистрирован: Пт ноя 26, 2021 2:16 pm

20. Дмитрий Достоевский, Правнук ИНТЕРВЬЮ

Сообщение admin-sa »

ИНТЕРВЬЮ, ДАННОЕ ПРАВНУКОМ ПИСАТЕЛЯ ДМИТРИЕМ АНДРЕЕВИЧЕМ ДОСТОЕВСКИМ СОСТАВИТЕЛЯМ НАСТОЯЩЕГО ИЗДАНИЯ

Николай: Мы давно обсуждаем идею создания книги «Достоевский в игре».
Дмитрий Андреевич: Я горячо поддерживаю.
Николай: И хотелось бы задать вам массу вопросов.
Борис: Тема игры, тема рулетки... Но начнем с начала. Мы хотели бы, чтобы вы начали с себя.
Дмитрий Андреевич: Фамилия моя Достоевский, Дмитрий Андреевич. Мне 62 года. Можно сказать, что большая часть жизни уже прожита. Родился я 22 апреля (люди старшего поколения помнят, что это за день) 1945 года. Люблю упомянуть, что я родился, а через неделю Гитлер застрелился. Отец мой – внук писателя Федора Михайловича Достоевского – Андрей Федорович Достоевский. Он до войны женился на Татьяне Владимировне Куршаковой, будущей мой матери. Этот брак был благословлен Екатериной Петровной Достоевской, невесткой писателя (сына писателя к тому времени уже не было в живых). До войны, в 1937 году, у них родилась дочь Татьяна, Тата, моя старшая сестра (сейчас уже умершая). Должен сказать хорошие слова о своем отце, потому что ему выпала тяжелейшая доля прожить жизнь «в другом формате». В этом году (2008) будет столетие со дня его рождения, и мне хотелось бы еще раз пересмотреть вехи его жизни, вспомнить о его судьбе, о сложностях его судьбы. В частности, недавно мы разыскали архивные материалы в архиве ФСБ, в так называемом «Большом доме», свидетельствующие, что он был арестован в 1934 году, после убийства Кирова. Но после месяца отсидки они были вынуждены его выпустить с формулировкой: «за отсутствием доказательств преступления». Уйдя вскоре после начала Отечественной войны на фронт (он имел гражданскую специальность механика-конструктора автотракторной техники, значит, являлся специалистом и по танкам), он прошел трудный ратный путь до Кенигсберга, будучи неоднократно раненым. Там получил приказ о переброске на Забайкальский фронт, участвовал в Маньчжурской операции. Войну он закончил ни как большинство в 45-ом, а вернулся в семью лишь осенью 46-ого. Путь его на восток пролегал через Ленинград, куда он вызвал мою маму из эвакуации. И вот вскоре после его отбытия в Манчжурию родился я. Мой отец – внук писателя, соответственно я – правнук, продолжатель рода.
Николай: Еще вопрос по поводу вашего отца: он сам увлекался Достоевским-писателем? Его творчество было ему интересно?
Дмитрий Андреевич: Он был непосредственным свидетелем жизни бабушки, Анны Григорьевны (жены писателя). И конечно, о многом от нее слышал (она была интересная рассказчица), многое знал о своем деде. Но я как-то в одном интервью рассказывал об одном очень меня задевшем моменте: отец был сформирован уже в совершенно другой стране, другой идеологии. И 1917-й год переломил его, мне кажется, через колено. Он был вынужден пристраиваться к этой новой, совершенно чуждой ему жизни. Он прекрасно знал, его так воспитывали, что он дворянин, что он представитель рода, в котором не только дети, но и внуки были свидетелями мировой известности Достоевского. И вдруг в 1930-х годах он должен привыкать к необходимости понимания, что он внук реакционного, чуждого, враждебного для нынешнего строя писателя. Конечно, это было тяжело ему пережить. Он вынужден был соответствовать этому новому строю. И это был для него сильный слом. Однажды читая его письма, я чуть не заплакал, потому что, не видя много лет свою собственную мать, находившуюся в эмиграции во Франции, первое письмо после многих лет он ей пишет как передовицу «Правды». В наше время трудно понять такого рода поступок. Были покорежены все нормальные человеческие взаимоотношения, утрачено понимание предыдущих поколений. Я считаю, что он прожил трагическую жизнь. Хотя, думаю, он себя оправдал двумя поступками: первое, что по максимуму, в силу своих возможностей защищал Родину на войне, и второе, сделал самое главное, что должен был сделать как внук: по завещанию Анны Григорьевны с большими трудностями перезахоронил прах своей бабушки. Она умерла в 1918 году в далекой Ялте. В 1968 году ее перезахоронили в Александро-Невской лавре, рядом с любимым, обожаемым мужем. Это главные вехи его жизни, которые его оправдывают. В 1968-м папа умер, вскоре после перезахоронения своей бабушки. Его похоронили в ту же могилу, там же в Александро-Невской лавре. Теперь он лежит рядом со своими бабушкой и дедушкой. И еще одно. В это время создавался музей Достоевского в Ленинграде. Это было удивительно. В Москве музей Достоевского уже был, но ведь почти все произведения Достоевского были написаны в Петербурге. И вот он наконец создается и в Ленинграде. Андрей Федорович, я не сильно приукрашу, положил жизнь на это. Это третье дело его жизни. Но в 1968 году еще только было принято решение о создании музея, много еще было организационных сложностей, и с этого года уже я, как правнук, подключился к делу: моя подпись была второй во всех официальных документах.
Николай: Вам было лет 20 тогда?
Дмитрий Андреевич: Нет, мне было 22 года, я тогда вернулся только что из армии, и музей стал для меня в какой-то степени моим вторым домом. Меня иногда спрашивают, когда вы узнали, что вы правнук Достоевского. Конечно, я не помню точно, когда это произошло. Но я отлично помню, как это было произнесено, и как маленький я сразу это усвоил. Мама сказала: «Ты Достоевский, но ты поменьше об этом говори». Долгое время, конечно, я старался не подчеркивать, что я имею прямое отношение к писателю Достоевскому. Но в конце концов настали времена, когда вновь открыт гениальный русский романист. Мое личное отношение к Достоевскому складывалось достаточно сложно, весьма непросто.
Николай: Вернемся к вашему отцу. Как вы считаете, его полностью сломило большевистское отношение к творчеству Достоевского или он спрятал что-то глубоко внутри себя?
Дмитрий Андреевич: Думаю, как представитель достаточно древнего рода он был захвачен идеей рода серьезно и, полагаю, главное затаил внутри. Не могу поверить, чтобы полностью отринул от себя все то, что было до него. И это была частица его трагедии. Он вынужден был играть чужую роль, и переигрывал. И это свидетельствует о том, что он действительно что-то прятал глубоко.
Конечно, я заряжался тем, что был включен в такую мощную струю деятельности по созданию музея. Это было громадное дело. В это время параллельно готовилось и начало издаваться академическое Полное собрание сочинений Достоевского. Он стал открываться для людей. Достоевского читали, его книги не изымали даже у арестованных людей. У нас вообще все решается по датам. 1971-й год был юбилейный. 150 лет со дня рождения писателя. В этом году и открыли музей.
Много позже открыли музей Достоевского в Старой Руссе. С 1986 года там стали проводить ежегодные конференции. Началась перестройка. И вот когда в Руссе состоялась наконец-то встреча ведущих западных достоеведов с советскими, меня в какой-то степени потрясло такое впечатление. Один за другим делались доклады о Достоевском, и у меня возникло впечатление, не знаю как у других, что говорят о двух разных личностях.
Николай: В чем же было различие?
Дмитрий Андреевич: До перестройки мы не могли говорить, во всяком случае в положительном смысле, о Достоевском как о христианине, верующем человеке, как о монархисте, как о человеке, который мог писать о чем-то отрицательном, «греховном» в природе существования человека в этом мире. Мы утверждали кодекс строителей коммунизма, и сложное и темное в человеке не преодолевалось, а замалчивалось и загонялось внутрь. Мы должны были быть оптимистами. Все клишировалось и в изучении творчества Достоевского. Конечно, были знающие люди, но они были отделены от идеологии. Нельзя было об этом говорить, писать.
Моя личная ситуация состоит в том, что тогда и во мне произошла какая-то быстрая перемена: я вдруг осознал, что в своей жизни, живя мало-мальски достойно, я должен-таки соответствовать своему великому предку. Я заметил, что люди стали менять ко мне отношение, как только узнавали об этой генетической связи. Задавая мне вопрос, они хотели услышать нечто похожее на истину, а я долгое время не был готов к этому. У меня возникла задача самому вникнуть, самому войти в сложность жизненных проблем. Иногда мне казалось, что генетическая связь мне эту задачу чем-то облегчала, потому что я где-то похож на прадеда и по характеру, и по другим качествам. Эта близость с Федором Михайловичем помогала мне «настраивать себя». Меня очень поддерживало благожелательное отношение достоеведов, которые имели полное право выключить меня из своей сферы, так как я не имел прямого отношения к изучению творчества писателя, не имею даже высшего образования. Это меня заставляло «подтягиваться», чтобы не нести ересь, нелепицу. А по мере моего взросления Федор Михайлович очень сильно на меня влиял, потому что по жизни сталкиваешься с такими ситуациями и проблемами, о которых он писал в своих романах. И не просто писал – часто кричал.
Николай: В вашей жизни были ситуации, которые Достоевский описывает в своих романах?
Дмитрий Андреевич: Да. Сейчас я могу сказать с некоторой уверенностью, что есть в моей жизни некая «наблюдающая сила». Я непосредственно ощущаю Достоевского там, на небесах. И он не только следит за мной, за моими близкими (своими потомками!), но и ставит задачи в жизни. Я много что пережил.
Николай: Можете привести примеры?
Дмитрий Андреевич: Был момент, когда я думал, что надо готовиться расставаться с жизнью. Был рак, я оперировался по цито. Сказали, что все очень серьезно и я сам, в первую очередь, должны выбираться из ловушки. Тут «порог». Это заставило меня задуматься, что такое жизнь. Вот сейчас есть, а завтра – нет. И вот так все взять и оставить? Это ведь достоевские вопросы! Может, конечно, я все это лишь воображаю, но «слежение» ощущаю вполне определенно.
Есть хороший свидетель того, что я несу в себе черты характера Достоевского. Это моя жена. Она много во мне находит похожего, известного как из произведений, так и из биографии писателя. Говорит: «ты мне сильно напоминаешь его».
А об отношении к игре я скажу вам так...
Николай: Расскажите еще о себе.
Дмитрий Андреевич: Я ответственен, постоянно чувствую ответственность как потомок великого писателя, всемирно известного гения, и за свое потомство. Это для меня, трижды уже дедушки, важная задача. Я сам выполнил задачу-минимум: у меня родился сын – единственный, больше детей мне не дал Бог. Я считаю, он вполне достоин быть праправнуком Достоевского. Он, кстати, другого знает Достоевского. Это поколение уже иначе воспринимает Достоевского, поставленные им вопросы. И вот подрастает малое поколение. Мы живем вместе: бабушка, дедушка, мама, папа, три внучки. И может быть, именно это совместное проживание дает помощь во взращивании детей. Старшей внучке, Анне Достоевской, 7 лет, она пошла в школу, радует меня. Живем мы патриархально. Может, кто и не согласится, но в нашем случае – это самый разумный вариант жизни. Мы – разные поколения – друг друга нормально воспринимаем, у нас нет расхождений. Такое большое окружение позволяет мне успешно сдерживать себя. У меня взрывной характер, я могу быть иногда и несносным.
Николай: Что это значит?
Дмитрий Андреевич: Могу кричать, сказать в лицо неприятные, может, даже несправедливые вещи своим домочадцам. Единственное, что в какой-то степени меня успокаивает: я не злопамятен, меня легко успокоить. Ведь это происходило и в семье самого Достоевского.
Удивительный, уникальнейший способ снятия напряжения в семье создала Анна Григорьевна. Она отыскивала, это была ее главная задача, нечто смешное в конфликтной ситуации. Федор Михайлович бывал раздражен, раздосадован и мог говорить тяжелые вещи, а она его обезоруживала смехом. Она ставила для себя принципиальную задачу: не подливать масла в огонь и не подбрасывать дровишек. В какой-то степени я научился этому.
Найдя свою нишу – изучение потомков Достоевского, я сделал в Старой Руссе доклад о его детях – дочери Любе и сыне Федоре (моем деде). Начал заниматься этим вопросом далее, и вдруг обнаружил среди сотен писем Анны Григорьевны и Федора Михайловича с сообщениями о детях, что, оказывается, он имел собственное мнение о воспитании детей. Но это слово «воспитание» в своих письмах он не использовал, оно как бы было чуждо ему. Он использовал другие слова: «следи», «наблюдай», «веди». Анна Григорьевна прокомментировала эту ситуацию. Она говорит, что он сам становился ребенком, общаясь с детьми. А это очень сложно, потому что мы привыкли эгоистично подтягивать детей под себя. Нам это проще, а ребенок не готов, остается на своем уровне. Взрослость ему чужда. И у Федора Михайловича это получалось не только со своими, но и с чужими детьми. Эту методу я усвоил и подумал: дай-ка и я со своим сыном так же. И несколько лет, когда формируется личность, я старался вести себя в отношениях с Алексеем как Федор Михайлович. Думаю, это правильное отношение к детям. Ты их оставляешь свободными и вместе с тем мягко, но авторитетно, как отец, ведешь. И сейчас, по договоренности с Алексеем и его женой Наташей, стараемся воспитывать их детей по методу Достоевского. Этот подход Достоевского к воспитанию детей требует более широкого рассмотрения.
Николай: Два момента личных, и перейдем к игре. Ваша социальная жизнь. Вы ведь водили трамваи (меня это потрясает), и ваши собственные литературные экзерсисы.
Дмитрий Андреевич: Каким образом я оказался на трамвае, будучи рожденным в интеллигентной семье, мамой и папой, которые имели высшее образование, меня самого несколько удивляет. Вполне прилично закончив школу, я мог поступать в институт, тем более что у меня был «блат». Моя родная тетка, теперь об этом можно говорить, была заведующей кафедрой в педагогическом институте. Я не захотел этим воспользоваться. Меня эта профессия совсем не интересовала. У меня возникли совсем другие желания: я захотел окунуться в «гущу жизни». Мне хотелось почувствовать, что я в этой жизни «умелец». Мне интересно было научиться общаться с разными людьми. Быть нужным, интересным в любом «формате». Даже с пьяницами. Мне не раз предлагали быть «третьим». Меня – дворянина – спрашивали: «третьим будешь?» (смеется). Морда у меня простая, как у Федора Михайловича. Описания портрета Достоевского часто начинались словами: «простое крестьянское лицо». Потом я нашел себе оправдание: как Федор Михайлович однажды решил, что он предуготовлен к писательству, так и я решил, что предуготовлен к мастерству – чтобы мои руки умели всё (это к вопросу о трамвае). Это нас сближает с Федором Михайловичем. А его сын Федор Федорович (мой дед), так просто не хотел учиться (один к одному). Он как с детства «прикипел» к своим лошадям, так всю жизнь и занимался ими. Он был большой специалист по коннозаводству, его статьи печатались в специальных журналах.
Я в процессе смены разных профессий, в период создания семьи, оказался однажды в трамвайном доме, там, где живут трамвайщики, вагоновожатые (это слово мне больше нравится, чем водитель трамвая). И мне как-то на лестнице сказали, что ты, мол, здесь живешь незаконно – на трамвае не работаешь. Мне стало как-то обидно, и я ответил: ладно, ребята, приду, подождите. И через какое-то время объявился там. Потом стал «водителем-учителем» – это официальное название. У меня были ученики в трамвайном деле. Федор Михайлович и тут за мной «следил»: подарил мне в моей трамвайной работе 34-й маршрут, который проходил по всем достоевским местам, ну, как нарочно. Так вот, все в порядке в отношении «трамвайного периода» моей биографии. Мне все там нравилось, хотя я не высовывался и не кричал, что ваш вагон ведет правнук великого русского писателя (смеется).
Николай: А долго вы так водили трамваи?
Дмитрий Андреевич: Долго. Я бы и до сегодняшнего дня водил трамваи.
Николай: А что мешает?
Дмитрий Андреевич: Меня эта профессия «захватила». Я думал: одного меня так, но знаю других людей, которые думают так же. Да, это удивительная профессия: она такая «заразная» – ее не хочется бросать.
Николай: Так почему вы сейчас не водите?
Дмитрий Андреевич: Потому что произошел такой случай, когда у меня на одном трамвае, на одном из двух вагонов, были потеряны все тормоза. Я летел по улице, как снаряд. По 30 тонн каждый вагон! Это страшное дело. Впервые в жизни я почувствовал, как в литературе пишут, что «волосы зашевелились». Волосы зашевелились, так и было. Набитые людьми вагоны, а я уже не управляю. Слава Богу, все обошлось. Спасибо Федору Михайловичу (и тут упас). После этого я психологически не смог работать. У меня в подсознании сидело, что это может еще раз произойти. И я решил сменить работу. Везде висели предложения: «требуется». Я мог выбирать. Профессия должна была меня заинтересовать своей спецификой. Недавно с дрожью в сердце я снова решился создать алмазную грань. (Ведь после трамвайщика я – алмазчик. Работа – создание алмазной грани на хрусталь.) Попробовал – удалось. Мастерство, конечно, потерял, но я думал будет хуже. Я смог изобразить пальму, которую задумал. И человек, сделавший заказ сказал: «Это пальма». Опознал (смеется). А после просмотра фильма, где я водил трамвай, сказали, что у меня было такое лицо, что чуть пленка не засветилась (смеется). Действительно, я сиял счастьем. Людям надо вспоминать свои прежние профессии. Если бы надо было сейчас вести трамвай, я бы это сделал с радостью.
Борис: Сейчас в городе снимают трамвайные пути. Как вы к этому относитесь?
Дмитрий Андреевич: Это ужасно! У меня ведь трамвайная семья: мой сын тоже работал на трамвае; невестка Наташа, когда вошла в нашу семью, сказала: «Все трамвайщики и я буду». Алексей сказал: «Я тебя не буду признавать женой, если ты не будешь трамвайщиком». Думаю, если она сейчас поведет трамвай, то обгонит меня.
Николай: Замечательное шоу: трамвайные гонки в семье Достоевских.
Дмитрий Андреевич: Был такой старый итальянский фильм «Украли трамвай», когда одного трамвайщики выгнали из парка. Он так мучился. И вот сейчас я думаю: какая это, правда, боль. Так вот он ночью забрался в депо и угнал трамвай. Он был такой счастливый: случайные пассажиры садились к нему в вагон, и всем было хорошо, пока не приехал полицейский и не оттянул бугель – закончилось электричество и вся романтика кончилась.
Николай: Ваш литературный опыт?
Дмитрий Андреевич: Этот ген, литературный ген сильно передается, мощно передается. Это некий зуд. Думаю, этот зуд ощущал и Федор Михайлович. Больше скажу, если проводить параллели между Федором Михайловичем и мной, это некая болезнь – в хорошем смысле. Ведь Федор Михайлович уже в 19 лет четко знал, чем он будет в жизни заниматься. Хотя в это время он не очень был к этому готов. Люба (дочь) попыталась писать, но она обиделась на свою страну, что ее здесь не читают и не понимают, и покинула Родину. А Федор Федорович был более способен удержаться от этого. Есть свидетельства в письмах Анны Григорьевны, что он сжигал то, что писал, но – писал. Более того, есть замечательный рассказ Федора Федоровича, я лелею надежду, что когда-нибудь его можно будет напечатать. Я его видел, я его читал. Это письмо Анне Григорьевне с отчетом о русской бане. И он так расписался, что получился рассказ «Что такое русская баня?» – 26 страниц.
Большого стремления писать-печататься у меня в молодости не было, а вот писательство в мозгу сидело постоянно. Я часто ловлю себя на том, что мыслю каким-то рассказом. Я рассказываю себе, что я вижу и переживаю. И вот я однажды просто впал в бессонницу, потому что одна из картинок как-то «застряла». Я в ней увидел некий сюжет, некую фабулу. Постоянно представлял как она должна выглядеть в литературной форме. И чтобы наконец заснуть, я сел и написал свой первый рассказ. Дальше пошли анекдотические вещи. Рассказ был опубликован в Германии, и через неделю после публикации в моей квартире раздался звонок. Звонил немецкий издатель (я знаю немецкий и смог с ним объясниться) и сказал, что готов напечатать сборник моих рассказов. Но когда он узнал, что это был первый мой рассказ, очень сожалел. Мило со мной простился и сказал: «Пишите, пишите, я буду ждать». Я не бегаю по редакциям – напишу рассказ, засуну куда-нибудь и успокоюсь.
Борис: В Финляндии выходили рассказы…
Дмитрий Андреевич: Почитать можно в компьютере, пожалуйста. Но я многого не сохранил, даже потерял: кто-то попросит – куда-то уносят. Я вот как-то про Сталина написал, а сейчас мемуары пишу, хотел вставить туда и не нашел. А хороший был рассказик про Сталина. Вспоминал, как мог. Пришлось заново написать.
Николай: Теперь об игре.
Борис: Два-три вопроса. Один из самых мифологизированный писателей Федор Михайлович Достоевский. Каторжник, эпилептик, монархист, антисемит, игрок…
Дмитрий Андреевич: Да, что ж такое: «антисемит, да антисемит»! Он был антисемит не более, чем любой русский в его время. Он просто говорил то, что на самом деле происходило в действительности. Внутри у него этого не было! Это его публицистика. Я обижен, что ему все время приклеивают ярлыки. Простое употребление в XIX веке слова «жид» не позволяет назвать человека «антисемитом».
Борис: У Тургенева есть рассказ – «Жид» называется. Но игра-то была. Какая ваша позиция по поводу того, что Достоевский играл в течение десяти лет, с 1862 по 1871 год, и проигрывался в пух и прах, а с другой стороны – он написал роман «Игрок», и если бы он не играл – не было бы и замечательного романа. Вот вопрос: Достоевский – игрок и Достоевский – художник игры. Ваше отношение к этому.
Дмитрий Андреевич: Конечно, мы знаем, что у Достоевского был принцип жизни: «Я должен дойти до последней черты». Я скажу своими словами – он человек-максималист. Ему необходимы были острые жизненные переживания. И когда он писал: «Я бы еще не то написал, сидя, как Толстой, на веранде», мы прекрасно понимаем, что это большой юмор, что его самого бы не было, если бы он такие «верандные» условия имел. Он человек переживаний. Он не мог без этого. В частности, ему надо было уехать за границу, чтобы самому увидеть, что происходит там «в Европах». И, может, он от какого-то западника услышал, что есть там какая-то игра, где люди выигрывают миллионы. И Достоевский, конечно, поехал и пошел на рулетку. И кто, как не Достоевский, должен был это ощутить, пережить. И пережил, и ощутил такое, что очень сильно его переменило. Он стал просто не похож на себя, стал сильно поддаваться этой страсти. Тогда еще, поначалу, не было речи о том, чтобы отдавать долги. Он сам пришел туда. А вот позднее произошла серьезная вещь. Он как честный человек принял на себя большие долги своего умершего любимого старшего брата Михаила. Но тут же понял, что отдавать ему нечем. И в нем постепенно возникла и закрепилась вот эта самая идея «фикс»: можно выиграть, можно. И он отчетливо понимает, что можно, да. Будучи великим аналитиком, он придумал систему. Но проследим, что он делал в первой половине дня, что – во второй. Он просто стал не способен остановиться, он стал настоящим игроком. Мне кажется, что настоящий игрок тот, кто не может остановиться.
Я сам это испытал, эту страсть. Мне было страшно дискомфортно, неприятно, в какой-то момент я себя возненавидел, мне пришлось даже остановиться и уйти из игры. А игра у меня была, мне предложили в нужное время, в нужном месте сыграть: снимался фильм о Достоевском в Европе с моим участием. Дело было в том же Баден-Бадене, где висит портрет Достоевского и где мне вручили вечный билет на бесплатный вход, которым я больше ни разу не воспользовался. Я вошел в игорный зал и увидел лица, которые были не похожи на человеческие, а были похожи на что-то пограничное, потустороннее, причем потустороннее нижнее, инфернальное. Я долго сидел и смотрел в одни глаза. Я хотел уйти, но не мог себя заставить. За 40 минут я пережил такой мощный букет переживаний, ощущений! У меня была большая ответственность, потому что ночью ко мне пришла система Достоевского.
Борис: Дмитрий Андреевич, вот такой вопрос, непростой: Федор Михайлович – христианин, глубокий, последовательный, вы – христианин, а как совмещается игра и…
Дмитрий Андреевич: Я не люблю слово «христианин», я православный.
Борис: Тем более, будучи православным, вы вступаете в область отношений со случаем, с роком, с судьбой. Как совмещается у Федора Михайловича христианское начало с рулеткой?
Дмитрий Андреевич: Это была страшная ломка, страшная боль. Он себя очень уважал, ценил, я так считаю. У него было очень уважительное отношение к себе. И меня очень сильно зацепляет, когда я натыкаюсь на то, что он о себе пишет в письмах как о подлеце. Это надо многое пережить, чтобы так написать: «Я подлец, я играю». Я не буду цитировать, но эти два слова стоят рядом. Он, конечно, это прекрасно понимал, и он себя оправдывал тем, что делает это ради того, чтобы вернуть долги. Ради того, чтобы выиграть и прекратить. Он когда-то ведь все-таки прекратил. И когда меня просят об этом говорить, я всегда начинаю с того, что Достоевский прекратил играть, что не многие могут сделать. Это, конечно, страшный опыт. Я уверен, что он эту систему почувствовал. Мне же она несколько мистически пришла. Я уверен в этом: ночью я открыл книгу, на русском языке, а это было в Германии. Режиссер, который снимал фильм в Бадене, случайно ее потом забрал. Странно, что я ночью вдруг проснулся и стал копаться в этой книге. И копание это не нужно было, потому что я сразу же открыл тот фрагмент, который интересовал меня. Тут же почувствовал, что это надо записать, что это будет моей шпаргалкой на игре. Я знал, что завтра я пойду на настоящую игру. Меня пригласили, и директор казино меня уже ждал. Я сделал выписку и почувствовал, что здесь есть некая правда, истина. Я попросил утром быть со мной, чтобы играть по системе Достоевского, и оператора, и режиссера. «Нет, – сказал режиссер, – я буду играть на отдельном столе». А оператор сказал: «Я пойду с вами за один стол». И мы пошли. 40 минут играли, больше времени не было. Мы должны были ехать в следующее запланированное место. Денег у меня было не много: суточные на два-три дня. Мы с оператором играли за одним столом. Кстати говоря, и тут не без помощи Федора Михайловича я увидел уникальнейшие вещи. Когда мы вошли в игорный дом и премилейший директор провожал нас к столам, я заметил, что один из столов закрыт черным крепом. Я спросил директора заведения: «Почему? Стол, наверное, сломан?» – «Нет. Здесь произошло другое. Этот стол проигрался. Теперь этот стол не играет три дня». Кто-то сорвал такой банк, что стол «лопнул», стал банкротом. Вот такая традиция. Это бывает крайне редко, но случается. На меня это произвело впечатление.
Это здание казино – не гриб-поганка. Оно стоит там не одно десятилетие, ему почти 200 лет. В рекламе оно не нуждается. Там было много народу, некоторые просто не могли подойти к столу. По проценту моего выигрыша директор отметил, что это очень неплохой выигрыш. Тогда это были еще марки. Я положил 36-38 марок, и через 40 минут у меня было уже 200 с чем-то марок. Передо мной лежала бумажка с выпиской из романа «Игрок», алгоритму которой я четко следовал. Все, что было написано на бумажке, я строго выполнял, так же делал и оператор.
Николай: Разве в «Игроке» есть такая четкая схема? Я не помню такой…
Дмитрий Андреевич: Она есть. Откуда я взял эту шпаргалку? Она что, свалилась на меня? Она не могла свалиться. Я точно помню, я не сумасшедший.
Николай: Если выпало «красное», надо потом ставить на «черное»?
Дмитрий Андреевич: Не найдем сейчас, но если сесть и перелистать страничку за страничкой, я бы вспомнил.
Николай: Давайте сейчас поищем.
Дмитрий Андреевич: Давайте.
Борис: У Фрейда такая точка зрения, что Достоевскому как художнику, как творцу нужен был не выигрыш, а проигрыш. Проигрыш был стимулом.
Дмитрий Андреевич: 100 процентов прав...
Борис: Я договорю. После страшного проигрыша в Висбадене, как он сам позднее писал Анне Григорьевне, он «выдумал „Преступление и наказание“». Такая же история была и с «Идиотом». Или игра все-таки мешала творчеству?
Дмитрий Андреевич: Нет! Так случилось, это дьявольщина, это не божественная рука. Но мы обязаны игре, что есть роман «Идиот».
Борис: Или «Игрок»?
Дмитрий Андреевич: Достоевский играл, когда писал «Идиота». Анна Григорьевна, будучи сообразительной девушкой, записывала в своем дневнике не только бюджет семьи, но и житейские события. Она обратила внимание, что Федора Михайловича, когда он проиграется, настолько мучила совесть, что он после этого писал огромные куски романа. А до этого, пока он не съездит на рулетку, ничего не получалось. Это положительная ситуация. И у нас есть свидетельства того, что Анна Григорьевна пользовалась этим наблюдением. Она сама отправляла его туда, чтобы он вернулся и садился за работу. Как она часто заявляла: «Я – скандинавка, я – практичная женщина». Она понимала, что именно это позволит ему реальные деньги получить.
Борис: То есть, если бы не игра, не было бы некоторых гениальных страниц?
Дмитрий Андреевич: Да. Ему надо было переживать. А почему припадки коррелируют с его творчеством?! Ему надо было что-то остро пережить, чтобы оказаться на пике творчества.
Николай: Предположим, что Достоевский не играл бы вообще. Что бы это изменило в его творчестве с вашей точки зрения?
Дмитрий Андреевич: Были бы написаны романы, но другие. Он не мог не писать. Но напряг, который встречается на его страницах и нас потрясает, может быть оказался бы снижен в градусе.
Николай: Другой вопрос. Предположим он выигрывает. Его система действует, и он выигрывает…
Дмитрий Андреевич: Он бы остановился. Выиграл и остановился.
Николай: Как вы считаете: вот он крайне удачливый игрок, выигрывает миллионы, сидит каждый день, он бросил бы писать?
Дмитрий Андреевич: Он очень сильной личностью был. Он бы все-таки прекратил. Он бы выполнил свою идею «фикс», выплатил бы долги и продолжал бы писать, но не играть. Вот я чувствую, мне так верится.
Николай: На этот вопрос действительно невозможно ответить. Думаю, что и Достоевский не смог бы ответить.
Дмитрий Андреевич: В период «Подростка», «Братьев Карамазовых» что ему мешало ежегодно играть, если он каждый год выезжал на воды? Анны Григорьевны рядом вообще не было.
Николай: Я могу ответить, вопрос простой. Однажды человек принимает решение, чего-то больше не делать, как алкоголик – не пить, а Достоевский очевидно был игроман и это был больной игроманией человек.
Дмитрий Андреевич: Да, это была игромания, он длительное время не мог остановиться.
Николай: Этот человек прекращает играть, потому что понимает: еще один подход к столу – и будут тысячи подходов, как человек завязавший с выпивкой: ему нельзя пить ни одной рюмки, иначе – одна, вторая и т. д. Поэтому он не играл. Он нашел в себе мужество.
Дмитрий Андреевич: Он в пограничных ситуациях не терял рассудок, он был сильный аналитик, он просчитывал.
Николай: Он понимал, что играет его болезнь, что с ней надо бороться.
Дмитрий Андреевич: Он об этом напрямую писал. И еще одно подтверждает, что именно так: он даже не садился за карты. Понимал, что сорвется.
Николай: Ему стоило сесть играть в «пьяницу» или в «дурака», и завтра он бы мог поехать играть в рулетку. Сегодня идет речь, чтобы изменить статус казино. Как вы относитесь к этой ситуации? Речь идет об игровых зонах, о том, чтобы убрать из городов игровые залы, казино.
Дмитрий Андреевич: Я думаю, сделали огромную ошибку, когда допустили казино в пределы России. Цари-батюшки, которых я очень уважаю, которые генетически были совсем не русскими, но прекрасно знали русскую природу и русскую душу, как отцы народов, поняли, что в России казино не должно быть. И когда оно появилось в Западной Европе, они принципиально своими указами запретили такого рода заведения в пределах России. Поэтому все наши известные игроки должны были ездить за границу – и ездили. Все дворянство было там.
Николай: Если почитать «Анну Каренину», игровые залы были уже в 1870 году.
Дмитрий Андреевич: Они существовали нелегально, подпольно. Играли в карты, но рулетки не было. В Европе заведения контролировались, и не во всех городах они были. Недавно я прочел, сколько просуществовали казино в Европе в том виде, в каком они были при Достоевском, – 80 лет, не более. Потом стали друг за другом закрываться. Многие закрылись еще в XIX веке. Решение открыть игровые зоны очень правильное, потому что это обрубит распространение игровых автоматов. Ведь если ты приходишь в заведение играть, должна быть приятная музыка, обстановка. Игровые зоны к этому располагают. Пусть казино будут в определенных местах – красивые, комфортные, художественно оформленные. Природа человека, который не может без этого обходится, подсказывает – это его право. По-сталински уничтожать, расстреливать тех, кто этим занимается, неправильно.
Николай: Я тоже думаю, что игровые автоматы надо убрать, а вход в большие, красивые казино ограничить для бедных людей – сделать вход, к примеру, 500 долларов.
Дмитрий Андреевич: Или только в смокингах, только во фраках.
Николай: Я согласен.
Дмитрий Андреевич: Должен быть фейс-контроль.
Николай: Фейс-контроль – это нарушение прав человека.
Дмитрий Андреевич: …Используемое по всему земному шару?!
Николай: Что бы я сделал: минимальный вход 1000 долларов. Вы их разыгрываете. Это «отрезает» студентов, бабушек и т. д. Я бы сохранил казино красивым, роскошным заведением и ликвидировал игровые автоматы, которые лишают малоимущих последних денег и не могут справиться с игроманией.
Дмитрий Андреевич: Игра Федору Михайловичу как-то помогла. Он отдал долги, но отдал долги тем, что он писал.
Николай: Достоевский влезал в долги, но он их отрабатывал гениальными произведениями, и мы получили шедевры литературы. История не терпит сослагательного наклонения, никто не знает, что было бы, если бы не было казино. Что бы он написал, как бы он написал…
Дмитрий Андреевич: Я считаю, что все, что довелось ему испытать в жизни, делалось для того, чтобы он написал свои произведения. Он был «затóчен» (смеется) на такие условия жизни.

Интервью брали
Николай Сыромятников и Борис Тихомиров
Ответить